Россию покинуть было не так-то просто. Что бы там ни было, но ведь почти шестьдесят шесть лет! Даже муки ада и те стали дорогими. Больше всего, конечно, боялся потерять возможность читать русскую поэзию. Что же я буду делать без нее? И потому, едва переступил порог квартиры в новой стране - начал думать, как найти литераторов. Спросил медноволосую женщину в еврейском агентстве, есть ли такое понятие «литературные объединения». Глянула на календарь и сказала: «Спуститесь, в бомбоубежище, там сейчас занимается объединение. Очень хорошая руководительница Елена Аксельрод - слышали? Известная московская поэтесса».

Здание многоэтажное, с несколькими лифтовыми подъемниками. Спускаюсь, прохожу в стальные (с винтами) двери и нахожу искомое. Сидят люди разных возрастов и готовятся к началу занятия. Отдельно от всех - невысокого роста красивая женщина, как мне показалось лет, сорока. Представился. Сказала: «Да, вы по адресу». И меня тут же попросили почитать несколько стихотворений. Я прочитал. Какой-то мужчина в возрасте сказал: «Вы наш! Приходите каждую среду к пяти часам». Тут же кто-то выказал свое отношение: «Хорошие стихи, как у Толи Зисмана, только у Толи они более личные», - слушаю, не понимая, о ком речь идет. Спросил, кто такой Зисман? Ответили, - мой земляк, из Алтайского края.

Имен не разбираю, все, какие-то чужие мне люди. Одичал, наверное, после пяти лет таежной глуши. Но, в общем, итог дня оказался в мою пользу. Домой вернулся для того, чтобы ждать следующей среды. Так начиналась для меня Беэр-Шева. Ночью, когда все ложились спать, я усаживал себя за стол, каждый раз вспоминая стихи Павла Мелехина: «Опять мне сегодня соседкой позволено Описывать мир до рассвета по-своему». Мой примитивный компьютер «286», подаренный сыном за несколько месяцев до отъезда, отказал. Кто-то его тряхнул ладом в дороге, а он ударов и встряски - страсть, как не любит. Поэтому днем у меня забота: хожу в мастерскую. Две недели не писал.

К следующей среде хотелось что-нибудь прочесть, из старого запаса, но не совался: надо послушать других. Начинается читка. Какой-то молодой человек в солдатской форме (через несколько недель выяснилось, что это бывший питерец Борис Жихаревич) читал наверченные строчки. За ним поднялась женщина чуть старше бальзаковского возраста, и тоже стала читать с выражением (не подумайте плохого) новые стихи - ровны, гладки и - ни о чем. В группе всего было человек шестнадцать. И каждый хотел читать. Михаил Коробов - ветеран войны, она и стала его главной темой. Писал издавна и много. И все это у него хранилось в голове. Не припомню, чтобы он читал стихи по бумажке. Как ему удавалось запомнить так много, - понятия не имею, но факт, есть факт. Правда, самые свежие стихи читал с листа.

Все мне было интересно в среде. Даже то, что Борис Жихаревич меня не воспринимал. Может быть, в молодости это бы приносило огорчения, а с возрастом я понял, что стихи, как люди: одни тебе симпатичны, другие нет. И с этим ничего не поделаешь. Да и ничего не надо поделывать. Есть такая, на любой случай, философия. Стихотворение (рассказ, повесть, роман, симфония) написано, и существует объективно, вне всякой зависимости от любого к нему отношения. «Существует, как писал один человек, - и ни в зуб ногой!» Я сразу принял и понял шашечного гроссмейстера Юрия Арустамова. Он читал что-то связанное с еврейством, с антисемитизмом, но это никогда не походило на политграмоту, а всегда было наполнено какой-то сочной образностью, где каждая метафора стояла на своем месте, верой и правдой служила стихотворению. Один недостаток: иногда случались у него ритмические сдвиги, что после критики легко устранялось.

Юрий Арустамов

Памяти Жени Гуревича, поэта,
журналиста, шахматиста.

Щедрый, словно королевич,
добр, умен - не описать,
рано ты ушел Гуревич,
с Талем в шахматы играть.

Полночь среди дня пробило,
крыт шестеркой, рухнул туз,
вновь косая подтвердила
свой изысканнейший вкус.

Станет пасмурнее Рига,
затуманится без слов.
После смерти выйдет книга
изумительных стихов.

Камень редкостной огранки,
и оправа так легка…
Но тебе не править гранки,
вкусно отхлебнув пивка.

А еще мне понравилось творчество Аси Рудницкой, ибо от него веяло полями и лесами, деревом под окном деревенского дома, шустрой лодочкой на речке, а если любовь, то своя собственная, чистая, как утренняя роса на белой клеверной кашке. Стихи подкупают точностью слова, во многом напоминают народные песни.

Как пахнет талая вода,
Как тихо к ней бредут деревья,
Я сквозь года и города
Иду к тебе, моя деревня.
Иду по тихим зеленям,
Чтоб рассказать тебе о многом,
А ты все дальше от меня
Уходишь доброю дорогой.
Пути к былому,
Знаю, нет,
Но вижу я:
В проеме окон
Горит герань
И тропки след
К избе на берегу высоком.

Это стихотворение я взял из книжки «Настроение», несколько лет назад подаренной мне. Книжечка небольшая, но она всегда у меня - на видном месте.

За большим столом разглядывал листки один из самых ветеранных ветеранов - Абрам Лурье. Абрам прошел всю вторую мировую войну в тяжелой артиллерии. Натаскался стволов и снарядов за свою жизнь - не приведи бог никому. А, кроме того, Абрам - знаток русского языка и литературы. Это - его предмет. В школе вел. Потому Абраму доверяли вычитывать материалы, когда составляли альманахи. Тихий, немногословный человек, но всегда принципиальный, - он не лез ни к кому в друзья, и в то же время никогда никого не чурался. Нормальный человек, удобный в общении. Уже когда я уехал из Беэр-Шевы, он подарил мне только что вышедшую в свет маленькую книжку стихов. «…тянутся к небу нежные стебли». Всего сорок пять стихотворений, но я читаю их, и передо мной встает облик Абрама Лурье, со всеми его склонностями и пристрастиями. В этих строчках читатель найдет едва ли не все, чем дышит автор.

КАКИЕ-ТО СЕМДЕСЯТ ЛЕТ

          М.М.Плисецкой

Спешит вдохновенно и слепо
Бесчисленный раз умирать…
Прощаться с любовью и небом,
Усталым крылом трепыхать.

На сцену спешит балерина
В неведомый новый полет.
Пятно освещенное… сына!
К ней нянечка сына ведет.

Из тьмы - бесконечной разлуки,
Дай, господи, сил не упасть.
Кричат ее гибкие руки…
И вся она - муки и страсть.

В зале восторженном плачут.
Воистину старости нет!
Ну что перед вечностью значат
Каких-нибудь семьдесят лет.

Абрам любит искусство, поэзию, а еще он любит свое еврейство. Ибо он, в отличие от меня, воспитывался в еврейской среде, и потому ничто еврейское ему не чуждо. Он любит идиш, и новую страну, он трепетно относится к Стене плача, ибо там боль его народа, история и трагедия.

И вот, наконец, поднялся уже немолодой, худощавый мужчина и стал читать стихи, от которых сразу же пахнуло свежестью Алтайских гор, знакомой сибирской природой. Я тут же понял: это и есть тот самый Анатолий Зисман. Мы разговорились в перерыве, а после занятий читали друг другу стихи. На следующий день я поехал к нему в гости. Жил он в караванном поселке на окраине Беэр-Шевы. Обыкновенный металлический вагончик, какие я не однажды встречал у геологов и строителей Сибири. Только этот более приспособлен к жизни. Тут и водопровод и кухня и душ имеется. Все равно жить в таком терему тяжко. Особенно летом, когда жара приближается к сорока. Караван оборачивается духовкой едва ли не в буквальном смысле слова, и в нем даже находиться невозможно без кондиционера. А Толя жил тогда на пособие, откуда у него деньги на такой дорогостоящий агрегат?

Сразу же бросилась в глаза идеальная чистота. Мне никогда не удалось застать в доме Анатолия хоть малейший беспорядок. А в то мое первое посещение, он открыл холодильник, поставил на стол потную бутылку водки, достал два стакана. Я извинился, сказав, что водка - не мой вид спорта. Он, будто не услышал слов, наполнил стаканы. Я выпил, свою законную «сотку» и опрокинул стакан. Он не возвратил его в первоначальное положение, будто не заметил, сам же пил до тех пор, пока не опорожнил бутылку. И при этом не пьянел. Все время читал стихи.

* * *

Он читал «Восток от края и до края», где сравнивал арабов с алтайцами, и о водах буйной реки Чулышман, и о лесоповале, и об отце, и о любви. У него была своя манера чтения. Закрывал глаза, вытягивал вперед подбородок и словно пел, выводил каждое слово.

Вдруг резко поднялся из-за стола, сказал:

- Пошли к Юрке Криворуцкому сходим.

- Кто такой?

- Да шабутной такой мужик, но интересный. Тоже стихи пишет. Только не вздумай критиковать стихи. Он этого терпеть не может. Тут он - рядом.

Несколько минут хода, и - мы на месте.

- Знакомьтесь, графоманы! - это мэтр Анатолий Зисман.

Кажется, он на год старше меня. Биография у него - совершенно невероятная. Родился в Хайфе, годовалым мальчонкой увезли его в… Как вы думаете, куда могли увезти своего жиденка из Палестины Юрины родители? Да в Москву же! Одарили, как говорится, щедро столицу СССР. Не подумайте, что я говорю это хоть с малой долей иронии. Он окончил школу, стал инженером, защитил кандидатскую, опубликовал два десятка научных работ, и… Уехал в Палестину, (теперь она называется Израилем) выработавшимся уже человеком. Точнее - пенсионером.

Энергии в нем еще было на трех иных молодых. Ходил в походы, где-то пытался заработать добавку к пенсии, продолжал писать стихи. Все в нем горело от соприкосновения с любой несправедливостью. Любил глоточек-другой водочки пропустить. Словом, свой в доску.

И вот он стоит передо мной - невысокого росточка, щупленький, юркий такой, как юноша, с угольками пытливых глаз. Читает стихи, но предупреждает: не критиковать! Вот такая броня - не подступись. Стихи хорошие, но чувствуется, что он не профессионал. Он не вкалывал над словом до седьмого пота, потому что работа была иная. Но что делать, когда в душе постоянно звучит музыка поэзии и требует выхода? Говорит:

- Посмотрел Булат Шалвович и сказал, что все это очень мило, но - не поэзия.

- А «Сверчка», «Тоску» ты ему показывал?

- Так ведь не существовало тогда их…

- Я не Окуджава, конечно, всего лишь Миша Беркович, но утверждаю: эти стихи имеют прямое отношение к поэзии!

Он принес сборник сделанный на компьютере, подписал и вручил мне. Я открыл обложку, прочитал такие слова, что подпрыгнул от возмущения. Юра решил повыпендриваться перед читателем. Сборник открывало большое (девять катренов) стихотворение. Автор возложил на него роль предисловия. И начиналось вот так:

О муз изысканных друзья
От Бронной до Обетованной,
Не тратьте, братцы, время зря
На скромный опус графомана…

А дальше «глыбокие» рассусоливания на тему безыскусности творений. И я забыл о строгом предупреждении, как на медведя пошел на него с воображаемой рогатиной.

- Ты что, дурак? Ты чего мне суешь графоманский бред! Если сам знаешь, что графоман, зачем издаешь книги? Казалось, после этого мы станем врагами. Он пытался возражать, но я был неудержим. К удивлению, он замолчал. Вскоре я уехал из Беэр-Шевы. А Юра попал в добрые руки Елены Аксельрод, и она отредактировала ему сборник стихов. В какой-то газете он напечатал очень интересные сатирические стихи на злобу дня, какая-то газета опубликовала «Сверчка», а в основном он страдал от своего бесправия, унижений и ностальгии.

СВЕРЧОК

Заполз в наш караван сверчок:
Шуршит весь день на полках узких,
А ночью звонко, горячо
Поет - и как поет?- По-русски!

Наверно, нашим багажом
Его забросили в Израиль
И вот трещит вовсю пижон
0 прежнем забубенном рае...
Что взять мне с этого сверчка?
Но, как-никак, душа живая,
И я к нему издалека
Вполне тактично подъезжаю.
Мол, я и сам почти такой
В своем кругу певец прелестный,
Но эти песни, дорогой,
Увы, сегодня неуместны.
Все это - стертый пятачок,
Былой иллюзии отрыжка...
Учи, учи иврит, сверчок,
Иначе нам с тобою крышка.

Здесь давней болью не пронять:
Чуть что - и за ворота быстро!..
Ата мевин'?.. - А он опять
Лепечет мне про речку Истру.
Я разозлился: Дурачок!
Ведь сыт не будешь этой Истрой;
Сидит в тебе, сверчке, сверчок
Еще с ментальностью российской.
Всю ночь в башке твой писк и звон,
Распелся - тоже мне Карузо.
В Москве, поди, едят ворон,
А мы с тобой едим от пуза.

Глянь в холодильник: балычок
И ветчина, и что попроще,-
А непонятливый сверчок
По Марьиной скучает Роще,
По золотому сентябрю,
По звонким заморозкам ранним,
По всем, кого я так люблю,
Сверчок тоскует в караване...
А я, свернувшись калачом,
Ловлю мелодии другие:
Что толку спорить со сверчком,
Свихнувшимся от ностальгии.

1992, 1999

Мне, думается, будь Булат Шалвович жив, он бы признал это. Но с другой стороны, сначала следует написать хорошие стихи, а уж потом показывать их такому мастеру.

Юра часто звонил мне из Беэр-Шевы. И я всегда знал о нем все. У него случилось великое горе - сын погиб в Альпах. Я долго не мог смотреть ему в глаза. И он никогда не заговаривал на эту тему. Не помню уж, кто попытался выразить сочувствие, Юра тут же оборвал: «Не надо об этом! Больно».

Каждый раз, когда я приезжал в Беэр-Шеву из своего приморского Ашкелона, мы собирались втроем, и с нами почти всегда была верная подруга Толи Зисмана Соня. Такая встреча состоялась незадолго до отъезда Юры в Москву. Мы, как всегда выпили. И читали стихи. К вечеру я заторопился на автобус. Юра пошел меня проводить. Шли по широкой улице и говорили о всяких разностях. И вдруг он мне, как бы извиняясь:

- Зайдем к сыну? Это недалеко, минут пять…

Хоть я и торопился, понял, что не имею права сказать ему об этом. Мы пошли. Там, где-то рядом старое кладбище английских солдат, погибших здесь в разное время. Оно расположено за забором погоста для чистокровных евреев. На другой стороне покоятся люди, не имеющие права лежать рядом с чистокровными евреями. Так называемое альтернативное кладбище. Мы подошли к могилке, постояли, Юра убрал какой-то сор с плиты, положил два камешка. Я не проронил ни слова. Не знаю, не понимаю, что можно говорить в таких случаях…

Месяца через два Юра уехал в Москву. Не смог он привыкнуть к Израилю. И я его прекрасно понимаю: он ученый и хороший поэт. И это в нем главное, но именно как поэт и ученый он совершенно не нужен своей новой родине. А потенция в нем еще сильна. Дело даже не в том. Юрий Криворуцкий, которого я знаю, чистый, глубоко порядочный человек. На него во всем можно положиться, а его толкнули в ту среду, что ему была просто не выносима. Разжиревшие хозяева магазинов, в которых он вынужден был мыть полы, презрительно относились к нему, как ко всякому, кто прибыл в Израиль не из Марокко или Америки.

В Москве он встретился с Анатолием Жигулиным, тот написал прекрасное предисловие к сборнику стихов «Вчерашний костер». Я листаю эту необыкновенную книжечку, и на каждой страничке нахожу, что-то мое, родное. Там, на этих страницах отражено доброе и умное лицо человека, который за короткое время стал моим близким другом. У него почти нет «бесхозных» стихотворений, все они кому-то подарены: друзьям, знакомым поэтам, жене Розе… Книга вышла, Юру приняли в Союз писателей России, и он стал встречаться с читателями на собственных творческих вечерах. В Израиль возвращаться не хочет.

* * *

Ох, как я далеко убежал от Анатолия Зисмана. На судьбу этого человека оказала пагубное влияние война. Он попал в ее жернова ребенком. И потому несколько раз прошел через сталинские лагеря. Толя не умел, как мне кажется, говорить без мата, но в стихах - ни одного грязного слова. Я спросил его, почему? «Это святыня!» Других слов не надо. В Алтае он был и лесничим, и охотником. Там, «в алтайских аилах», научился народному врачеванию. В Израиль привез мумие собственного приготовления и множество всяких трав. Сына своего Сашку к врачам не водил. Сам, до поры тоже не знал, что такое ходить в поликлинику.

В караванном поселке Нахаль-Бека часто появлялись люди разного толка. И жулье нередко обхаживало эти вагончики. Приемник у Зисмана украли. Всякие гадальщицы, продавцы бижутерии, другой мелочи, искатели нового общения… В этом потоке разглядел Зисман женщину лет сорока. Вид у нее был болезненный, передвигалась с трудом и часто заходилась в кашле.

- Что это с тобой? - спросил.

- Да астма, - с сильным акцентом ответила она.

Он пригляделся к ней, помолчал немного и сказал:

- Хочешь, я тебя вылечу?

- Да ну, врачи ничего сделать не могут…

- А что ты потеряешь, если я попытаюсь? Давай попробуем!

Она еще что-то ему сказала, но, в конце концов, согласилась. И Толя взялся за дело. Нет, описывать технологию излечения - увольте. О тонкостях этого дела он мне ничего не говорил. Но сам факт был потрясающим. Женщина, многие годы страдавшая от астмы, потерявшая надежду на излечение, теперь забыла о своем тяжком недуге и стала совершенно здоровым человеком. И такими бывают поэты!

С той поры она стала почти ежедневно появляться в караване. Ходила на все его творческие вечера, полюбила его стихи и его самого. А ведь она не только замужняя, но и мать четверых детей. Родственники на нее набросились с укорами, дескать, что ты творишь? - Всех отшила: «Я, наконец, почувствовала себя человеком, поняла, что такое жизнь, и никогда от него не уйду, что бы вы мне ни говорили». Удивительно, но муж ничего не предпринимал, чтобы отвадить ее от Зисмана. Он у нее зависимый человек. Работу ему дали в строгом соответствии с талантом. Хозяин магазина доверил бутылки расставлять на полках. Но бог с ним, с мужем.

Связь эта продолжалась лет десять. Как-то Соня провинилась, и Толя сказал ей, чтобы больше не приходила. Через три дня пришла - вся в слезах: не гони, я не могу без тебя. И все осталось по-прежнему. Зисман несколько раз бывал у меня в Ашкелоне. И всегда много пил. Литровую бутылку за сутки одолевал один. В последний раз вечером попросил: «Ты бутылку со стола не убирай!» То есть, ночью, когда вставал в туалет, пил «сладку водочку». Утверждал, что ни одна хвороба его не возьмет, потому что он проспиртован до самых костей и даже глубже. Ошибся…

Однажды приехал с Соней. А он приучил и ее к выпивке, но в тот приезд она его отругала за излишнее возлияние. Тем не менее, стоило ему взяться рукой за бок и скривить при этом лицо, она тут же с тревогой: «Что с тобой, Толик?»

Мне стоило больших трудов уговорить его издать книжку стихов. Однажды в Беэр-Шеву приехала Дина Рубина, в то время она заведовала приложением «Пятница» к газете «Наша страна» и предложила ему опубликовать подборку стихов, обещала заплатить. Отказался на отрез. Зисман свои стихи не посылал ни в одно издание. А вот выступать перед людьми любил. И стихи свои любил больше, чем чужие. Елена Аксельрод не без основания считала его самым талантливым в «Среде» и тоже настаивала на издании сборника стихов. Наконец, мы его уломали. Примерно за год до смерти книжка вышла в свет. Елена Аксельрод ее отредактировала, я набрал на компьютере, нашел ему недорогого издателя. Мы с ним ездили и рукопись сдавать, и получать готовый сборник.

Когда началось переселение людей из караванов в квартиры, у Толи возникла проблема. Ему не хотели давать новое жилье, предлагали старые квартиры в таких местах, куда он не хотел вселяться. А объясниться в министерстве строительства не мог, не владел ивритом. Обратился к знакомому за помощью, а тот не смог помочь. К этому времени у него совсем расстроилось здоровье. Может быть, и этот факт как-то отразился на его восприятии? Плохо ел, худел, жаловался на боли в животе. Вскоре сказал мне, что у него обнаружили рак. Лечили года два. Я приезжал к нему в больницу, домой. Стихов он уже не читал, пытался что-то писать, но это были отдельные отрывки, наброски и - ничего более. Он угасал, исхудал. Видеть это невыносимо больно, потому что ты ничем не можешь помочь. А в то же время стоишь, хотя и не вполне, но здоровый, испытывая чувство вины перед ним.

Средний Сын Толи - Александр в то время служил в боевых частях, в Газе. Командование, в связи с такой болезнью отца, перевело его в часть поближе к дому. И он всегда был рядом с отцом. И Соня. Как ни приедешь - всегда около него. Не важно где - дома или в больнице. Однажды он сказал: «Вот, как узнаю, что осталось несколько дней, приглашу в дом всех своих друзей, устрою прощальный бал, напьюсь и - все! Ты приедешь?» «Куда же денусь?»

Не верил я в серьезность этой затеи, ему же она запала в голову. Поделился с лечащим врачом, тот посоветовал, не тянуть, собирать друзей. И вот я сижу в кругу участников «бала». Лечащий врач, медсестра, три Толиных сына, Соня, Давид Лившиц, Михаил Носоновский юморист из «Среды». Нет, я и врагу не желаю участвовать в таких «торжествах». До сих пор не понимаю, почему такой неглупый человек, как Толя, не мог понять, что никакого праздника получиться не могло. Все мы были скованы, ибо понимали, для чего мы здесь. И какие там застольные тосты, какие песни? Я сделал два прощальных снимка. Примерно через месяц приехал на похороны.

Друзья, быть может, простят мне нарушение «субординации», но так уж сложились строки, что начал не с главы. Елена Аксельрод, конечно, была ключевой фигурой в «Среде». Не только по своему положению признанной поэтессы, но и по тому доброму отношению, которое испытывал каждый студиец с ее стороны, да и к ней тоже. Да, среди них были талантливые люди, но и хватало абсолютно «безыскусных» строк. Не припомню случая, чтобы Лена пренебрежительно отнеслась к услышанному. Она искала «блестки золотые» в нашем хламе. Говорила: «Мне нравится ваше творчество».

Попросил ее прочитать два десятка моих стихотворений. Посетовала на занятость, но взяла. Недели через две сказала: «Там много интересного». А я был уверен, что «там» все интересное! Чего греха таить жила во мне такая самоуверенность. Позднее, большинство стихотворений из этой подборки выбросил.

Елена Аксельрод жила в Араде. Приезжала в Беэр-Шеву к своим студийцам. Вела с ними занятия. Мы проводили интересные вечера. Приезжали к нам поэты из разных городов, писатели, бывали у нас и барды, даже однажды в нашем бомбоубежище выступал Александр Городницкий - поющий академик. Я его сфотографировал в бомбоубежище. Мы читали интересные статьи о поэтах и о поэзии, проводили вечера одного стихотворения, на которых каждый читал стихотворение любимого поэта. Для каждого это было работой души, без которой не может быть творчества. Естественно были и коллективные выступления. На занятиях «Среды» Лена всегда сидела чуточку в сторонке и очень внимательно слушала каждого студийца. Замечания ее были удивительно точны.

КОФЕ ПОД «ХРОНИКУ ДНЯ»

Разве не славно пить кофе под «Хронику дня»,
Разве не славно помешивать ложечкой в чашке,
Слыша в пол-уха, что завтра не станет меня,
Или не завтра, и есть еще месяц в кармашке.

Блажь. Репортаж. Черный кофе. Последний глоток.
Кнопку нажала. Порядок. Все тихо, спокойно.
Тоже мне новость - Восток, и взаправду, Восток,
Где испокон чуть разбойно и капельку знойно.

Гости пришли. Притворяемся все впятером:
- Слышали? Слышали? Снова в России ненастно.
Взрыв за окном? Да помилуйте. Это же гром
Где-то в Чечне… А над нами ни облачка. Ясно.

Это стихотворение из сборника «Избранное» прекрасно изданного в Санкт-Петербурге в 2002 году. Пятая книга Елены Аксельрод, увидевшая свет уже в Израиле. Я всегда поражаюсь высочайшей культуре ее стихов. Мастерство такое, что ты его не заметишь, оно не бросается в глаза, но попробуйте в любом стихотворении заменить хоть слово! Вряд ли у вас что получится.

Мог бы написать о ней много, но Елена Меировна Аксельрод - человек известный, и потому о ней написано столько, что я боюсь повторить уже всем давно известное. Поэтому ограничусь сказанным.

Примерно года через два мэрия Беэр-Шевы решила сэкономить на «Среде». Перестала оплачивать не только труд руководительницы, но и проезд. Управление «ансамблем» стихотворцев принял Давид Лившиц. Так решили все члены студии. Почему? Прежде всего, по той причине, что Давид - профессиональный литератор. Он не особенно распространялся о том, кем был «в той жизни». Ходил в студию, слушал выступления товарищей, делал толковые замечания, и почти не читал своего. Надо было хорошо попросить, чтобы он это сделал. Но уж если читал, то это всегда было очень интересно.

Но профессионализм - дело достойное, тем не менее, его одного мало для того, чтобы возглавлять творческую студию. Давид же относится к числу тех людей, возле которых всегда тепло другим. Он никогда никому не отказал в помощи. И этим злоупотребляли многие, в том числе и я сам. Когда приспело издавать первый сборник стихов, я обратился к Елене Аксельрод и Давиду Лившицу. На сегодняшний день у меня пять сборников и все их редактировал Давид Лившиц, чем я горжусь. Стихи его - это мудрость, в каком-то добром смысле, еврейская, наполненная и иронией и самоиронией. И потому их всегда интересно читать. Тут его мир, который ни с каким другим миром не спутаешь.

МЕЖДУ ЯЗЫКАМИ

Давид Лившиц стал любимцем «Среды». К нему обращались чаще, чем к другим, и он иной раз брался за тягчайшую работу, чтобы помочь кому-то издать книжку. Один почтенный старец написал роман, наполненный фактурой, но не наполненный литературным мастерством, ибо мастерству просто неоткуда было взяться. Что делать? Старец пришел к Давиду, тот карпел над его рукописью, вылизывая, причесывая, отмывая от всего того, что не имеет отношения к литературе. Руку к рукописи приложили и другие студийцы, но и Давид хорошо поработал. Когда роман вышел, его начинающий восьмидесятилетний литератор запросился в Союз писателей. Ему это было необходимо, без членского билета сей уважаемой организации, он никак не мог решиться предстать перед господом. Это я так думаю, а Давид сочувствовал - добрейшая душа, - мол, в чем-то его можно понять.

Несколько лет он руководил студией. Ушел сам. Дескать, возраст, здоровье и все такое прочее. Не однажды мне приходилось испытывать потрясения в студии. Первый раз это случилось таким образом. Заявили, что на следующее занятие к нам приедет поэт из Иерусалима. Фамилии не расслышал. И вот, смотрю на невысокого человека, с бородой, с кипой (еврейская ермолка) на маковке. Как ни странно именно эта кипа заставила меня пережить некоторое непонятное волнение. «Как, - думал я, - можно быть русским поэтом и носить этот атрибут?» Как-то странно, но не пришла в голову такая простая мысль, что я ведь и сам смешон, ибо пытаюсь творить русскую литературу в еврейском государстве. А кипа - всего лишь принадлежность к религии. Чего же я всполошился? Добро хоть не брякнул ничего.

Поэтом оказался живой классик русскоязычной поэзии Израиля Борис Камянов. И он читал стихи, которые мне не хотелось слушать. Ругал себя, обзывал чудаком (по-Шукшински, на «м»). Меня же донимала простая, как морковка мысль. Если сам знаешь, что «чудак», то стоило ли ехать из столицы - ближний свет? Неужто и впрямь думал, что таких «чудаков» в Беэр-Шеве - острая нехватка? Не стану распространяться, но Камянов произвел на меня не очень светлое впечатление. Ну, и мало ли таких за мой-то недобрый век встречалось? Забудь и иди дальше. Но он не позволил. Израильская газета «Вести» слишком часто печатала полемические статьи Камянова. Они действовали на меня, как красная тряпка на корридского быка. Раза два пытался возразить ему, - куда там! Не подступишься. Не позволили. Овеянный ореолом автор. Этот факт вызывал во мне неприятие Бориса Камянова не только как человека, но и как поэта. Перечитал все его книжки, а зацепиться ни за что не могу. Когда-то мне очень понравилась его «Симхас-тойра».

Но ведь надо быть честным перед собой. Камянов - поэт. Есть очень уважаемые мной люди, которые видят и понимают это. Почему же не вижу я? Может быть, обозлен? И я снова, уже в третий раз перечитываю… Нет, не все так черно, как мне рисовалось. Вот хотя бы такое стихотворение.

* * *

Я люблю незнакомых людей.
Ожидаю от каждого - чуда.
Вот красивый идет Иудей.
И я верю, что он - не Иуда.

Вот в пивнушке скучает один
Между кружек и грязных стаканов
Симпатичный такой гражданин.
И я верю, что он - не Ульянов.

Среди пышных цветочных корзин,
На базаре, беспечен и розов,
Улыбается толстый грузин,
И я верю, что он - не Иосиф.

Незнакомец! Вам честь и хвала,
Коли вами не мучены дети,
Потому что отсутствие зла
В нашем мире - уже добродетель.

Вот такое стихотворение. Но уже в конце минувшего века Борис Камянов написал столько злых, откровенно националистических статей, что они десятки раз перечеркнули все то доброе, что он сделал в молодости. Не так давно он опубликовал в Интернете под одной обложкой восемьдесят статей. Я написал рецензию на эту «книгу». Естественно она очень не понравилась автору. Но тут уж ничего не попишешь.

Однажды пришла новенькая. Женщина лет сорока, может быть, с гаком. Как и полагается по нашему «уставу» - новичку - первое слово. Собралась читать, и тут встряла одна из ветеранок «Среды»: «Она - гойка». И опять я трусливо промолчал, хотя эти слова мне не дают покоя до сих пор. Слово «гой», на мой взгляд, не носит оскорбительного характера. Оно всего лишь обозначает, что данный индивид - не еврей. Но в такой ситуации оно не должно было звучать. Прежде всего, по той причине, что принадлежность к нации, в данном случае, не имеет никакого значения. Не было никакой необходимости подчеркивать это. Да и смешно: на занятии по русской литературе русская женщина оказывается чужой!

Дама что-то там лепетала по поводу того, что все-таки есть какая-то капля в ней и еврейской крови, но слушать это противно. По-моему больше она у нас не появлялась.

В «Среду» приходили не только люди моего возраста, но и - молодежь. Борис Жихаревич появлялся на занятиях в солдатской форме. Он петербуржец. А еще мне запомнился Александр Валевич. Правда, я о нем почти ничего не знаю, но стихи его мне нравились. И это было взаимно. Он, единственный из молодых, одобрял то, что делаю я. Борис Жихаревич меня не принимал и никогда не скрывал этого. И я не ставлю ему этого в укор. Понимаю, что какие-то основания для этого у него имелись. В самом деле, что такое начинающий поэт на седьмом десятке? Где ты раньше был?

Однажды мы поехали всей «Средой» в Тель-Авив, я уже уехал из Беэр-Шевы, тем не менее, меня пригласили. Нам сняли небольшой зал в доме Союза писателей. Мы ждали любителей поэзии, чтобы предъявить им свои труды. Но главный организатор Леонид Финкель не слишком озаботился рекламой, и к нам на вечер явились двое слушателей, достойно представлявших многолюдный культурный центр страны. Да и те вскоре ушли. И тогда мы решили провести нечто вроде очередного занятия. Стали читать друг другу новые стихи и рассказы. Дали слово и молодым.

ВОСПОМИНАНИЕ О ПЕТРОГРАДЕ

Солнце большое внесут на носилках
в белые стены зимнего города.
Зеленая кровь потечет по прожилкам
больничной пальмы, укрытой от холода.

Длинные улицы в воздухе бледном,
чья-то беда у виска метрономом.
В жидком желе на трамвае последнем
я уношу память ласки бездомной.

Что за корнет в переходе подземном,
что за поэт дует в кофе вокзальный…
Гатчина бредит листвою и летом,
юность над снегом - песней опальной.

Питер в плену у чугунных растений,
ветер балтийский снизу, в ладони.
Все дальше внизу эти цепкие тени.
И рвутся в долину синие кони.

Я тоже читал. Борис Жихаревич сидел в первом ряду и демонстрировал мне свое неприятие. Мне это было несколько занятно. Но я мужественно выдержал пренебрежение, не отреагировал ни словом, ни жестом. Борис Жихаревич в то время упорно искал свою струну, пробовал себя и в сонетах, и в триолетах, но при этом гордился тем, что не читал Цветаеву. Руководители «Среды» считали его талантливым. И, насколько мне известно, он их надежды оправдал. Но уже потом, когда уехал в США.

ПОД ЗНАКОМ ЗУРМЫ

На плоскости, залитой солнцем в полнеба,
Зурма причитает себе на потребу

До звона в ушах до предательской рези
Зурма причитает и вычурно грезит

И кажется будто горючая стая
Ленивым клинком нас на части пластает

Ленивым клинком как ножом перочинным
Жара терпелива Зурма беспричинна

Зурма беспричинна и некуда деться
Щемит и пластает замерзшее сердце

Это из разряда поисков. Видите - ни одного знака препинания! Меня же всегда удивляла бессмысленность подобных проб пера. Разве повысилась выразительность стихотворения оттого, что автор вытряхнул из него знаки препинания? Да и новаторства здесь ничуть не больше, чем в слове «картошка». Все это тысячи раз было опробовано, и столько же раз была доказана никчемность таких «новаций». Но… хочется красиво жить. И тут ничего не попишешь.

Кажется, я рассказал почти все, что хотелось о моей «Среде». Я люблю ее до сих пор, и мы часто переговориваемся по телефону с Давидом Лившицем, Михаилом Носоновским - юмористом, одним из зачинателей КВН в СССР. Михаил выступал на сцене вместе с Юлием Гусманом.

Уже после моего отъезда к «Среде» прибились Феликс Кривин, Рената Муха и другие, но с ними мне общаться не посчастливилось. Сегодняшняя «Среда» - совсем другая. Не моя. Хотя бы по той причине, что в ней нет ни Елены Аксельрод, ни Давида Лившица. Это мое личное мнение.