| ТОМ на Томи
Новокузнецк - не только крупный город, но он еще и гигантский центр тяжелой индустрии в Сибири. В двухстах сорока километрах севернее - столица области Кемерово. Население - на пятьдесят тысяч меньше, чем в Новокузнецке. Но вся культура сосредоточена там. Всякие областные организации, творческие союзы… Все в столице, а у нас живут три четыре писателя и ни одного поэта-профессионала. Этот народ обычно кучковался вокруг книжных издательств. А в подросте поднимают головы юнцы безусые, девицы… Куда их деть? И горком комсомола организовал творческое объединение молодежи (ТОМ). Мне, как Илье Муромцу - 33. Не подхожу под эту категорию населения. Но поскольку ничего другого нет, стал посещать ТОМ. Совершенно незнакомые люди. И большинство из них - от шестнадцати до двадцати. В основном, школьники. И все - гении. Одноклассники Жанна Брагинская, Валя Пьянкова, Саша - ясноглазый красавец, гордый собой сверх меры. Еще какие-то люди, среди которых выделялись Павел Мертвецов (Майский) и Игорь Агафонов. Паша Майский писал зрелые стихи. Позднее стал студентом литинститута им Горького в Москве. В то время он печатался в центральных журналах и поглядывал свысока на мельтешащую под ногами мелочь. Но по сути своей Павел был человеком добрым. Он не лез в мэтры, никому ничего не навязывал. И к нему все относились хорошо. Об Игоре Агафонове надо сказать особо. На всех наших посиделках (а они проходили в актовом зале горкома комсомола) он держался особняком, и всегда чему-то многозначительно улыбался. Было ему в ту пору лет двадцать пять. Окончил, кажется, филфак Новокузнецкого пединститута, писал песни патриотического толка. Чаще всего про «родной город на реке Томь», про «мартеновские зори» и про то, что «мы живем в городе угля и металла». Какие-то из его песен были положены на музыку, их даже иногда пели. В то время я об этом человеке ничего не знал. А он оказался легким на подъем. Редактор городской газеты, подполковник в отставке А. Лисенко, приметил его и взял в штат. И не кем-нибудь, а ответственным секретарем. Под началом профессионально не созревшего молодого человека оказались газетчики в возрасте. И это вскружило Игорю голову. В должности он продержался года полтора. После чего был изгнан. Но, как и всякий номенклатурный (стало быть очень ценный) работник, без дела не остался. Стал редактором многотиражной газеты на шахте «Зыряновская». Еще в городской газете у Игоря обострились отношения с заведующим отделом культуры Михаилом Юрьевичем Шлифером. Человек этот дорабатывал свой журналистский век, после долгой карьеры и четырехлетнего фронтового репортерства. Игорю он не пришелся по сердцу из-за пустяка - фамилии. Шлифер в свои 56 лет был человеком тучным и физически слабым. И вот молодой ответсек взялся изматывать старика. Все время напоминал, какая у того омерзительная фамилия. И даже, когда был изгнал, не оставил Шлифера в покое. Донимал ночными телефонными разговорами. Позвонит и начинает хамить. Шлифер ему: «Если не перестанешь, я обращусь в горком партии!» «Обращайся, кто там будет слушать твои жидовские штучки?» Но старик все-таки вынужден был привести угрозу в исполнение. А дело кончилось тем, что большевик Агафонов получил выговор с занесением в учетную карточку за антисемитизм. Кажется, это был единственный случай в Кузбассе. Жана Брагинская писала почти детские стихи: Сердце человеческое хрупко. Что-то очень похожее сочиняла и Валя Пьянкова. Когда я стал редактором многотиражной газеты «Разведчик недр» - взял их и Сашу литсотрудниками. А над этим обществом стоял уже матеревший и бронзовевший на ходу писатель Гарий Немченко, только что опубликовавший свой первый роман «Здравствуй, Галочкин!» - вдохновенный рассказ о Всесоюзной, ударной комсомольской стройке Западносибирского металлургического завода. Рядом с Немченко работал довольно крепкий публицист Геннадий Емельянов, почему-то считавший себя писателем. Как-то на комсомольскую галерку прибыла творческая группа Осинников - небольшого шахтерского городка, расположенного километрах в двадцати пяти от Новокузнецка. Группу возглавлял режиссер городского народного театра Виктор Гюнтер. Стихи он писал от случая к случаю. Главная стихия - театр. Но уже лежала рукопись его первого (и последнего) сборника стихов «Одолжите мне день» Одолжите Мы с Виктором вскоре стали друзьями, то и дело ездили друг к другу, одолевая эти двадцать пять километров. Я работал слесарем-сантехником в жилищно-коммунальной конторе треста Кузнецкметаллургстрой. У треста была многотиражка «Металлургстрой». Совсем недавно ее редактировал Гарий Немченко. Рядом с ним работали молодые поэты Сергей Дрофенко, Владимир Леонович, Павел Мелехин и Владимир Глотов. Сергея Дрофенко я не застал, он вернулся в Москву и стал заведовать отделом поэзии в журнале «Юность». Вскоре умер. Гарий ушел на писательские вольные хлеба, на его месте остался Анатолий Ябров. А теперь я хочу рассказать одну, как мне кажется, интересную историю. О ней поведал в своей антологии «Строфы века» Евгений Евтушенко. Но он исказил ее. И это мне долго не давало покоя. Много лет спустя, уже в 1998 году Владимир Глотов коснулся ее, но тоже, как мне кажется, не совсем точно. Может быть, из скромности. Вот как пишет об этом Евгений Евтушенко. «Когда в 1963 году «Комсомольская правда» напечатала огромную издевательскую статью, где была строка о том, что я «набил несмываемые синяки предательства», во всей стране нашлась только одна газета, осмелившаяся поднять голос в мою защиту». Года три назад я встретил Е.Евтушенко в Беэр-Шеве и рассказал ему, как было на самом деле. Разговор состоялся в фойе клуба, и получился скомканным. А на самом деле произошло вот что. В то время Анатолий Ябров уехал в отпуск. Временно исполняющим его обязанности остался Владимир Глотов. Вместе работали три поэта. И они, естественно, обсуждали проблему травли Евтушенко. Статью, конечно, написал Леонович. В то время ему было лет около тридцати. Называлась она «Живого, а не мумию». Через сорок лет трудно вспомнить подробности, но суть такова. Затравили Маяковского, не дали житья кому-то там еще, оставьте в покое живого поэта. Статья большая, шла она в четырех номерах. И трудно понять, как наши цензоры прошляпили так густо. Евтушенко же всю заслугу отдает автору Владимиру Леоновичу. Ни Глотова, ни Мелехина при том будто бы и не существовало. Но что мог сделать автор, не поддержи его редактор газеты. Тут, мне кажется, главная роль принадлежала Глотову. Не согласись он напечатать, может быть, Леонович и писать не бы стал. Досталось и автору, и редактору (в первую очередь). Уже на следующий день редактор городской газеты Ю. Баландин написал гневную отповедь «Мудрец из одной многотиражки», где хорошо проехался и по Леоновичу, и по Глотову. Автор разноса никак не мог понять, как это можно вот так идти - со всеми не в ногу? Это же совершенно безнравственно! Сам он человек настолько благовоспитанный, что его никто никогда не видел без галстука. Такое впечатление создавалось, что он родился с этим предметом мужского туалета. Однажды зашла к нему в кабинет бухгалтерша. А он сидит за столом, лыка не вяжущий, в одних трусах и в галстуке. Что прикрывали трусы - это ни для кого не секрет. А вот что прикрывал галстук?.. И такой человек учил высокой нравственности молодых поэтов. От его статьи пошли разносные валы по всей стране. Состоялось экстренное заседание парткома треста. И редакция осталась без кадров. Ни одного дня не дали работать. Редактор - в отпуске. Павел Мелехин срочно выехал на сессию в литинститут. И остался в газете один Иван Ёжиков во всех ипостасях. Я в это время, в поиске хлеба насущного, печатал в газетах области посредственные стихи. И получал до сорока рублей в месяц гонорара. Такая добавка была для меня солидным подспорьем. При окладе-то - 80рэ в месяц. У меня был дом «На тридцать восемь комнат там всего одна уборная» и я должен был следить за его сантехническим оборудованием. Сотою на унитазе в женском туалете, регулирую шаровый кран в смывном бачке. Вдруг заходит какой-то мужчина выше среднего роста в сером плаще, в такой же кепчонке, остановился в центре и говорит: - Вы будете товарищем Берковичем? Во мне сразу же лагерный опыт проснулся: такие вопросы спроста не задают. - Да, я. - Здравствуйте, товарищ Беркович. Я заместитель секретаря парткома товарищ Шамин Сергей Никитович. У нас трудности в газете возникли. Есть мнение, чтобы Вы завтра с утра вышли на работу в газету. - Послушайте, - сказал ему опупевший я. - Это невозможно! Я же в газетном деле - ни петь, ни рисовать не умею. - Вы бросьте скромничать, товарищ Беркович! Мы читали Ваши произведения, у Вас все получится. Я снова пытался его вразумить, но он сказал привычное: - Товарищ Беркович, я не пришел Вас уговаривать. Вы же слышали: есть мнение парткома. Если Вам это ни о чем не говорит, тогда совсем другое дело. Мне бы обрадоваться - дураку, - а я испугался до заикания. В самом деле, какой из шоферюги и сантехника репортер?! Шамин же, уходя, заявил: - Или в девять утра Вы - в редакции, или в одиннадцать - на парткоме. Мы Вам напомним, что такое партийная дисциплина. Как происходят такие напоминания, я знал, поэтому от шуток отказался. В редакции узнал, что пальцем на меня показал Иван Ёжиков, когда его спросили, кто способен ему помочь, хотя бы продержаться до возвращения Павла Мелехина. «Вода, вода, кругом вода…» Не кипела поэтическая жизнь в Новокузнецке. Сталь кипела, чугун кипел, а поэтическая жизнь - нет. Жанна Брагинская что-то там писала, и Валя Пьянкова не отставала, но и у них ничто не кипело. Так себе, потихонечку. Правда, столичные поэты заявлялись, чтобы показать, как планета вертится. Все-таки для столичного поэта очень важно было отметить командировку в штабе Всесоюзной комсомольской стройки. Вот Алексей Марков прилетел, в городской библиотеке читал стихи: «А знаете, друзья, что еж был с мягкой шерсткою когда-то» Прошу простить, цитирую по памяти, книг этого поэта у меня нет. В «Металлургстрое» какое-то время работал Ян Янович Гольцман - двадцатидевятилетний литраб многотиражки. Выволочку однажды от редактора получил. Зрение у него - отличное, но при том оказался политически близоруким. Это обнаружил «окулист» Дмиртий Степанович Синютин. Высокий этот абсолютно седой тридцатилетний красавец и покоритель женских сердец, окончил высшую партийную школу (ВПШ). И по этой причине стал редактором, а до того в замах ходил. Этот самый наш новый редактор поручил Гольцману вести радиопередачи. Местные. На трестовские темы. Яну работа понравилась. Отыскал всяких пластинок - тьму. Теперь это называют дискотекой. Скажет по радио, что-нибудь про то, как бригада Зайцева закончила заливку бетона на пятнадцатой отметке. Крикнет: «Так держать Зайцевцы!» и пластинку поставит - «ля-ля-ля, ля-ля-ля». А тут как раз какой-то по счету съезд происходил. Партийный. Речи всякие. Ян их передавал тоже. Хотя все это к пятнадцатой отметке - никакого отношения, но секретарь парткома велел. Дисциплина в идеологии - первое дело. Ян включил речь Леонида Ильича Брежнева при закрытии форума. Потом, как положено, дал музыкальное оформление - новую, очень модную в то время песню: «Вода-а, вода, кру-угом во-ода-а…» Синютин услышал, белый сделался, ровно кучевое облако в июньский день. Прибежал - губы трясутся: - У тебя голова, - говорит, - вижу, есть, А вот по части мозгов в ней - сомневаюсь. Моли, - говорит, - бога, чтобы парторганы не слышали, а то ведь добром не кончится. Ян плечами жмет, мол, ничего не понимаю, песня такая хорошая. А тот ему талдычит, как дебилу, мол, это же партсъезд, дура, и ты - «вода, вода, да еще и - кругом вода!» Короче говоря, перебдел редактор. Ничего не было. Ни ему, ни Яну. Может, никто не слышал, а может, не все так тонко подтекст понимают? Ян в тот же день забыл про выволочку, и пошел читать стихи своей девчонке-художнице, прибывшей к нему на побывку из столицы: Ян Гольцман Я лежал среди ромашек, Не знаю, нашел ли Ян Гольцман счастье? Уехал в Москву, и, как в воду канул - ни слуха, ни духа. А я ходил в то время полуголодный и все совал стихи в разные редакции, а больше в «Кузнецкий рабочий». Родная же городская сплетница. Да и зав. Отделом культуры попался неплохой. Говорит: «Графоманы замордовали. Каждый день десятки стихов шлют. И на все отвечать след. А где же брать время, на рецензии, на разносы всяким столичным гастролерам?» В самом деле, где ему взять время, - посочувствовал я. А он-то не без умысла мне говорил. Удочку закидывал. «Может, возьмешься за это дело? Будешь официальным литконсультантом». Много я тебе платить не смогу, а по гривеннику за каждый ответ будешь получать…» Не согласился я сначала, а потом подумал: «Да, не убудет же от меня, если я помогу старику!» И стал я важным чиновником. А он мне тут же папку со стихами. Те, что к печати годны, он оставлял у себя. А мне все, что «на тебе, боже». - Ты люби графоманов, - наставлял меня мой шеф. - Никогда им не хами. Отказывай вежливо, мол, наша газета для таких стихов маловата, и советуй в «Новый мир» посылать Я так и стал действовать. Из многих гор писем, все же два стихотворения рекомендовал к печати, но зав.отделом их отверг с порога. А стихи неплохие, если я их до сих пор помню:
Сибирь - страна металла, Или такое: Я не поэт и не Твардовский, Я на отказ не обиделся. И писал, и писал ответы. Он меня бранил, за сжатость, надо бы попространнее, чтобы человек чувствовал, что о нем заботятся, а то еще в горком напишет, и ходи потом - отдувайся. Я, по-прежнему, не распространялся: не мне же отдуваться! Поэтому каждый день свой рупь зарабатывал. Веселая работа, интеллектуальная! А подлинная поэзия жила в Кемерово. Там располагался штаб областной писательской организации, во главе которой стоял Евгений Буравлев - поэт эпического плана. Личность сильная. Жена у него пела в оперетте, а он пробовал тексты для театра писать. У него был довольно прочный авторитет в писательском мире, а в читательском он прославился тем, что однажды зарезал медведя. Дело было по ранней весенней тропе, когда этот бурый малый из берлоги выполз и с ором и кровью оторвал пробку, засохшую в попке за зиму. В такое время с ним лучше всего не встречаться, потому что он жрать хочет, как из пулемета, а природа ему пока разносолов предложить не может. Всякие там малина, кедровые шишки - это все потом будет. А пока в тайге и травы-то не найдешь. А Женю как раз угораздило встретиться с этим типом. Тип поэта первым увидал. И тотчас же встал на задние лапы: явный признак, что миром не разойтись. Стоит на тропе и глядит на человека, оценивает: вкусный ли. Убежать от него невозможно, он развивает скорость до шестидесяти километров в час, на дерево полезть, так он тебя с любой высоты достанет. И один выход остается у человека - убить. Поэт не растерялся. Снял тонкий свой рюкзачишко и швырнул потапычу в лапы. А он любопытный, как дитятя. Начал копаться, чего это ему тут подкинули? Вот эти секунды и отпущены человеку, чтобы ткнуть нож в пятно без шерсти под левой лапой. Так Женя и сделал. Медведь сел, не охнув. Шорцы так умудряются распороть зверю живот и между ног у него проскочить, из-за спины вынырнуть, чтобы он не понял, куда враг девался. Но это уж совсем высший класс. А вот стихов Евгения Буравлева у меня нет. Не потому, что достойных не нашлось, а просто, не имею ни одной его книжки. Павел Мелехин Совершенно не помню первую встречу с ним. Но ясно, произошло это в редакции той самой многотиражки, куда затолкал меня зам. секретаря парткома треста Кузнецкметаллургстрой» Шамин. Хотя, в том не его вина. Главный виновник - Евгений Евтушенко. Не опубликуй он во французском журнале «Фигаро» свою «Автобиографию рано созревшего молодого человека», не было бы нужды защищать его ни Леоновичу, ни Глотову, ни Мелехину. А что было бы со мной? Кто же может знать? Паша работал ответственным секретарем. Высокий, полноватый парень двадцати шести лет от роду, с короткой челкой, едва спускавшейся на лоб, всегда в своем традиционном светло-сером свитере. Он читает мою подборку информаций. Правка волюнтаристская. Никакой демократии! Я выглядываю у него из-за плеча: что он там творит. Ему это не нравится. Он макает ручку в непроливашку и излишки чернил сбрасывает через плечо, чтобы таким образом отогнать меня. Капли чернила попали мне на пиджак. Еще сцена. Паша сидит за своим столом, положив подбородок на ладони, слушает женщину, пришедшую искать защиты от своей невестки. Паша - само внимание. Кажется, и не моргнет. И вот потекла по его щеке слеза, а он не заметил, так на него подействовал рассказ обиженной свекрови. Такой Паша - трезвый, как стеклышко. Но когда он выпивал, я его просто ненавидел. Ему совершенно нельзя было пить. А он этого не хотел признавать. На Первое Мая в редакции с Пашей пил водку Ваня Ёжиков. Так ему и надо! Другой раз будет знать. Паша окосел, Ёжиков провожает его домой. Сопровождаемый вырывается и в валенках топает по лужам. Ваня тащит его за рукав, пытается увещевать, но где там! Паша вырывается и лупит Ваню по щекам. Прохожий: «Да врежь ты ему по рогам, чего ты с ним цацкаешься!» «Вы что?! Он же поэт!» И Ваня терпел все, что выпадало на его голову. Однажды Паша пил водку с фотокорреспондентом нашей многотиражки на берегу Томи. Был жаркий летний день. Два жаждущих пристроились на камешке и вкушали, не торопясь, мелкими глотками, рукавами промокая уста. Там и пить-то нечего, но и Паша все же окосел и попер: «Кто ты такой? Фотовспышка! Куда пошлю, туда и пойдешь!» И прочее в таком роде. А этот «Фотовспышка» все войну в разведчиках ходил, языков добывал за линией фронта. Терпел он терпел Пашины наскоки, потом резко вскочил, сгреб его в охапку и потащил в реку: «Утоплю гада!» Паша увидел, что дело принимает нежелательный оборот, завизжал: «Спасите!» Но фотокорр. Не стал Мелехина топить, только попку в реке намочил. И поставил на ноги. Тот сорвался и убежал. А утром написал заявление редактору: «Прошу уволить его, он хотел меня утопить». Больше всего от водки страдал он сам. Еще до приезда в Новокузнецк, шел по своему Воронежу под парами. Вдруг нетрезвый взгляд оскорбила большая стеклянная витрина. Чем именно - никто никогда не узнает, в том числе и сам оскорбленный. Тем не менее Паша оскорбления не снес, и разбил витрину. Получил год тюрьмы. Поэт Владимир Гордейчев вытащил его из каталажки, и устроил в литинститут. Однажды пошли три воронежских поэта - Мелехин, Гордейчев и Егор Исаев, преподававший в то время в литинституте в ресторан. Взрослые мужи попивают и разговаривают. Паша пил молча, пока ему разговор не надоел. Схватил горчичницу и запустил в лицо преподавателю. Его выгнали из института. И Егор долго не мог о нем слышать. Гордейчев вымолил прощение. Однажды, в каком-то турпоходе, Паша, по нетрезвой головке, спрыгнул с какой-то скалы, сломал обе ноги…Как-то меня удосужило с ним и с его женой Розой праздновать Октябрьскую. Мы поставили на моем балконе бражку. Паша не утерпел, выжрал ее незрелой еще. Гонялся за моей женой до тех пор, пока она не отдала ему всю эту бражку. Вряд ли я ошибусь, если скажу, что из всех встречавшихся на моем пути поэтов, Павел Мелехин был самым талантливым. Однажды он получил телеграмму от Егора Исаева. Тот требовал, срочно предоставить рукопись сборника стихов для издательства «Советский писатель». Паша тут же уволился и стал работать над рукописью. Писал иногда по шесть стихотворений в день. Причем стихи были отличные. Первую книжку «Моими глазами» Паша прислал мне из Москвы, Вторую - из Воронежа, третью опять из столицы, а четвертую я купил уже после его смерти. Паша все время продолжал пить. И под парами стал продавать рукописи стихов графоманам. Те печатали его стихи под своей фамилией. Однажды Паша забыл, что продал несколько стихотворений, и отдал их в печать. Его обвинили в плагиате, потому что купивший стихи, опубликовал их раньше. Многие его стихи я помню наизусть, забыть невозможно. Вот такое для примера.
Павел Мелехин Спешим в маршрутах, как будто
гонятся (Из книги «Моими глазами»)
Я не выбирал «самое-самое» из его стихотворений. Их у него так много, да и невозможно рассчитать на первый-второй. Вот, скажем. «Я с татаркой живу. На двоих/ Все у нас - ликованье и лихо./ Я не мщу ей за предков своих/ За татаро-монгольское иго…» Сочные, упругие строчки, полные иронии и самоиронии прочно удерживаются в памяти. Книжки, изданные в шестидесятых, семидесятых и восьмидесятых годах, обветшали. И я боюсь, что это богатство может быть утеряно. «В дыре, отделанной под кедр, И Пушкин взвыл бы, верно,\u1043Где я творил не письма к Керн, А этикетки к керну…» (Керн - каменный материал, извлекаемый из недр буровой колонкой.)
Однажды мы с женой прочли в «Литературной газете» в маленькой рамочке извещение о смерти поэта Павла Мелехина. Мы в смятении, а Паша в это время жил себе в Воронеже и улыбался: это он сам себе устроил такой «праздник», может быть, захотелось побывать на собственных поминках, послушать, что о нем - мертвом - друзья говорят? Мы с ним работали вместе всего-то около года. Но общение было плотным. Однажды он пригласил меня с собой читать стихи в книжном магазине, в центре города. Возвращались вечером, километра два шли пешком. Говорили о газете, о материалах на завтрашний день, о каких-то пустяках. И вдруг он, как-то так неуклюже, словно обронил: «Тебе надо писать стихи». Именно в то время я их и перестал писать. А Паша вскоре уехал, я ушел в другую газету. Но этот год - в «Металлургстрое» мне больше всего памятен именно тем, что там работал Павел Мелехин. Вокруг книжного издательства В Кемерове директором книжного издательства многие годы работал бывший известинец Виталий Васильевич Банников, изгнанный из «Известий» за грубые нарушения питьевого режима. Сам факт изгнания, конечно, повлиял на поведение литератора, но… Ходили в то время кем-то сочиненные вирши: Все может быть на этом свете: Банников пил мало, но пахло от него всегда. Не розами. А поскольку в вытрезвитель не попадал, то и нечего шум поднимать. Надо отдать ему должное, евреев не любил, но когда его открыто называли антисемитом, возмущался, открещивался, поскольку антисемитизм еще не стал модой для России. В то же время, Банников издал книгу Исаака Бабеля, чем очень гордился. Вообще политика всех областных издательств ориентировалась в то время на крупных писателей и поэтов, за счет местных кадров. Это было время, когда издатели только приступали к восстановлению справедливости в отношении загубленных или поруганных авторов, чье творчество на самом деле явилось честь. Русской литературы. На прилавках магазинов появлялись книги тех, о ком запрещено было даже слышать: Сергей Есенин, Борис Корнилов, Иосиф Уткин, Павел Васильев, Борис Пастернак, Борис Ручьев… Книги эти расхватывали, и потому областные издательства их особенно чтили. Местных особенно не жаловали, потому что спроса не находили. И все-таки, главным редактором издательства работал прозаик Владимир Мазаев, редакторами - поэты Игорь Киселев, Геннадий Юров, Эдуард Угрюмов. Они, за исключением последнего, почти ежегодно выпускали книги. Своя рука - владыка. Порой просачивались и авторы со стороны. Но через очень густое сито. Одним из первых сквозь него прошел Виктор Баянов. Ворвался в число авторов стихотворений, книг из совершенно иного мира. Он работал сначала помощником машиниста паровоза, потом стал машинистом и водил грузовые поезда по Сибири. Высокий парень - под два метра, и совсем не образованный. Семь классов за душой. Но он, на мой взгляд, был самым талантливым в области поэтом. Не потому ли за его образование взялся Союз писателей СССР - направил на высшие литературные курсы в Москве? Он не любил богемных тусовок. Рабочий человек, жил на колесах и писал такие ситцевые и березовые стихи, от которых лучился свет человеческой доброты. И сам он человек очень добрый. Я с ним, к сожалению, лично знаком не был. Виделись несколько раз. Но книги его всегда стояли на моих полках.
Виктор Баянов Изба моя, приветь меня,
Где-то в середине шестидесятых уехал из Кузбасса интересный поэт и прозаик Владимир Измайлов. Но из всего, им написанного, мне больше всего понравилась маленькая повесть про старого шорца - деда Самойю. Я ее с собой всю жизнь вожу, как бесценный бестселлер. А стихов не помню. Генннадий Юров какое-то время работал репортером в областной комсомольской газете. И это в некоторой мере отразилось на его творчестве. Он писал тогда о людях труда, о проблемах, возникающих неизбежно при индустриализации Сибири (Стихи об исчезнувшем острове). Человек добрый - Геннадий Юров - не терпел всяких политических приспособленцев. Даже написал стихотворение «Я пожимаю руку подлецу», о секретаре партийной организации областной газеты. Где-то он выступал и прочитал это стихотворение. А в очередной книжке, я его не нашел. Спросил, почему? Он ответил: «Цензура». Я попросил написать мне это стихотворение на обложке сборника. Что он и сделал, но именно этот сборник у меня потерялся. Геннадий писал не только лирические стихи. В 1975 году вышла его книжка «Долина в сентябре» - поэмы. Стихотворение, приводимое мною здесь, взято из сборника «Берега» (1970).
Геннадий Юров Глухой тайге гусиный крик
ответил
Предисловие к книге «Долина в сентябре» написал золотой голос Кузбасса - Игорь Киселев, очень рано покинувший эту Землю. Но тут уж ничего не попишешь. Игорь, в отличие от Баянова любил широкое общение, и потому не всегда успевал проспаться. Случались у него загулы. И ему это в издательстве прощалось. Однажды я встретил его в отделении Союза писателей. Было обеденное время. Мы с ним стояли в приемной председателя вдвоем. Он был уже «хорош». Я ему: - Иди домой, тебе писать надо. Он беззащитно повел плечом: - Я знаю. Но ничего не могу поделать, понимаешь? Опустил глаза: - Купи мне бутылку… Я перешел Весеннюю улицу, купил в гастрономе бутылку «Столичной» и отдал ему. До сих пор не понимаю, почему я это сделал. Я ведь пьяниц не любил всю жизнь. Но в то же время были у меня и друзья и хорошие знакомые, любившие пить кое-что покрепче кваса. На авантитуле сборника «Человек приходит к человеку» он написал: «Мише Берковичу - с надеждой когда-нибудь получить ответную…» Вскоре его не стало. Он был удивительно талантливым поэтом. Посудите сами.
Не забава,
Или: Музыка страшного детства,
Стихи Игоря Киселева всегда были помечены самостью, на них будто бы стоял невидимый знак «Написано Киселевым», способностью к философскому осмыслению жизни и всего того, что происходит вокруг него. Водка мешала ему не только работать, но и жить. Тем не менее, судить его за это я не смею, ибо мне неизвестны причины, толкавшие его к бутылке. Да и много ли я знавал людей за свой век, свободных от каких бы то ни было слабостей? Мне нужно благодарить его за то, что он был в моей жизни, за его доброту и талантливые книги. Какой уж там суд! Джон - первое место В шестидесятых в областной молодежке набивал себе репортерские мозоли совсем еще молодой, не по возрасту гонористый Валентин Махалов. Он тоже очень хорошо использовал выгоду близкого расположения издательства. Уже через несколько лет у него было четыре сборника стихов, чем он непомерно гордился. Кстати, его главное качество: умел гордиться собой. Поскольку работал в областной молодежке, его часто посылали к нам в Новокузнецк, на строительство Запсиба. Всякий раз, когда готовили к сдаче доменную печь, коксовую батарею, аглофабрику… обязательно, за три-четыре месяца до пуска, создавали газетенку «Кузбасс» - на Запсибе», журналисты называли ее «Кузбасенок». В выпуске ее считалось участвовать почетно. Поэтому все большие (даже «Известия») газеты посылали в «Кузбасенок» своих журналистов. В составе этой бригады приезжал и Валентин Махалов. Это был красивый, отлично сложенный парень, гроза местных девах. И он не выносил присутствия красивой женщины в одном с ним помещении. Он сидел в редакционном вагончике, кропал, как и другие, какой-нибудь репортаж, или броское газетное стихотворение. И в этот момент заходила в вагончик некая дама. Все продолжали оставаться на своих местах. А Валя тут же бросал авторучку, вставал рядом со столом и спрашивал: - Кто может, без разбега, с места запрыгнуть на стол? Никто не мог. И тогда Валя говорил: - А я могу. Тут же он запрыгивал на столешницу. Сразу же предлагал кому-нибудь померяться силой. Над ним смеялись. Но ничем пронять не могли. Он всегда должен быть первым. Такие люди обычно без клички не обходятся. А у Вали ее не было, не обзавелся еще. Но вскоре его стали называть не иначе, как «Джон - первое место». Случилось это поздней июльской ночью. Технология выпуска «Кузбасенка» такая. Утром журналистский корпус собирается в своем вагончике. Редактор оперативно выясняет у начальства, где что происходит, и, в соответствии с этим рассылает кадры по объектам. К двенадцати дня они съезжаются, или сбегаются и начинают «выписываться». На это дело отводится три часа. Потом материалы сдаются секретарю, тот их проверяет на качество, пристраивает на газетном макете. Сверстанную газету везут в типографию. Обычно - в шесть, семь вечера. Но случались иногда задержки. Надо было написать о каком-то важном собрании, заседании штаба стройки… И тогда «Кузбасенок» запаздывал. Материалы в набор сдали только в час ночи. Из типографии в гостиницу шли молча, устали, как черти, ели ноги волокли. И капитан команды известинец Петр Семенович Ворошилов решил развеселить трудящуюся публику. Так выстрелил в штаны, что казалось, зашевелились кроны придорожных тополей. Грянул взрыв хохота. И как только он смолк, зазвучал голос Махалова: «А я могу громче!» На этот раз хохот не умолкал до самой гостиницы. В ту ночь Валю впервые назвали «Джоном - первое место». Это за ним закрепилось навсегда. Он очень любил выступать. А читал всегда несколько стихотворений. Одно из них начиналось словами «Разное бабы бают». Больше я ничего не запомнил. Вполне возможно, по своей вине. Однажды СП решил провести в Кузбассе выездной семинар молодых литераторов. Прислал несколько светил. Семинар молодых поэтов вел Дмитрий Ковалев. Уже при самом конце, подводя итоги услышанного, он раздавал сестрам серьги. Двух отметил, как талантливых, одного рекомендовал для публикации в толстом журнале. Валю оставил на закусь. «А теперь - о Махалове. Есть четыре сборника. Надо их выбросить и все начинать сначала». Можете себе представить, что это значит для любого пишущего человека, тем паче, для такой артистичной натуры? Валя ходил убитым до того дня, пока десант СП не удалился в столицу. На следующий день он сообщил всем, что Ковалев пригласил его к себе. Валя пошел провожать его из гостиницы до вагона, и там, в приватном разговоре московский поэт сказал: «Извини, старик, я перечитал снова твои стихи, и признаю, что ошибся. Все у тебя хорошо». После семинара Махалов долго нигде не выступал. И я не видел ни одной новой книжки. Как-то медленно или скоро приспело мне выходить на пенсию. Я купил в таежной деревушке домик и уехал с женой и двумя собаками жить в глухомани - 130 километров от моего города. Теперь у меня не было ни Юрова, ни Махалова. Копал землю, косил сено, жил крестьянским трудом. Что-то по мелочи пытался писать, даже газета «Красная шория» это печатала… Пять лет так жил, пока не уехал в Израиль… |
||