2. Ее личная жизнь

Личная жизнь Ларичевой состояла из стрессов. У них в общаге был Ручкин. Ларичева даже смотреть на него боялась – тонкое, сумрачное существо с фиолетовыми очами и длинными ресницами. Не верилось, что такой мог быть гадом и тупицей. Однажды она дежурила на телефоне и увидела, как Ручкин, шатаясь, прошел мимо нее по коридору и где-то у прачечной, в тупике, пропал. Пришлось встать и найти... Ручкин стоял, сунувшись узким ликом в стену.

– Проиграл, что ли?

Молчание.

– Так много, что ли?

Молчание.

Ларичева сбегала к себе и протянула ему всю свою стипендию.

– На. Только завяжи с этим делом.

Он взял ее стипендию и пропил, а долг не отдал.

Она поймала его возле телефона и закричала: “Почему?” Он промолчал. Потому что это для него были копейки! Ларичева целый месяц умирала с голоду, а получив следующую стипендию, надолго впала в прострацию. Она поняла, что ничего не понимает в людях. И когда ее просили перекинуться в картишки, она отворачивалась и резко уходила. “Зарок?” - пугались ей вслед.

В колхозы тогда студенты ездили каждый год. И в параллельной группе был легендарный пацан, который долго ходил за одной и той же девчонкой. Он был вылитый Нурали Латыпов, в прошлом кумир квновский, узкое смугловатое лицо, раскосо-карие глаза, негроидный рот. Только волосы русой курчавой копной назад. И манера говорить тихо и убийственно - все падали от смеха. Этакий арабский принц переодетый. Но девчонка упорно его избегала. А потом стала откровенно унижать. Он ей в столовой место займет, а она – мимо. И садится чуть ли не у приятеля на коленях. Такие, как Ларичева, конечно, позволить подобного не могли, но такие ошеломительные красотки могли что угодно. Нурали – тому хоть вешайся. Он рубит дрова для котла – руку ранит. Перевязывать она должна, но она ноль внимания. Поварихи перевязывают, оставляют его на лавке очухаться. Она садится на лошадь и якобы везет воду на поле, и больше не возвращается. Для всего потока – кино, а для Ларичевой пытка.

Ребят угнали в центральную усадьбу грузить кирпич. Нурали Латыпова с его забинтованной рукой оставили старшим на поле. Машин в тот день не было, все, что собирали, сыпали в гурты. Но после обеда ни с того ни с сего на краю поля заревели два военных краза, и увязающий в пахоте лейтенантик показал предписание. А что студентам предписание? Грузить-то некому. И Латыпов поставил девочек цепью, а сам полез в кузов. Первую машину загрузили нормально, а вот вторую пришлось сперва тарить в мешки. Ларичева все время дрожала от мысли, что он дергает мешки раненой рукой. Она влезла тоже в кузов и стала мешаться. Конечно, ее ласково послали оттуда... Лейтенантик тревожно поглядывал на часы, но потом отправил в кузов водителя, а сам плюнул, снял шинель и стал подавать мешки.

Когда уехал второй краз, Латыпов еле стоял на ногах. Его мутило, а по зеленым от бледности скулам стекал пот. Повязка на руке была пропитана кровью и грязью. Он забыл дать команду всем, чтобы шли в корпус, просто пошел, не разбирая дороги, за ним тупо потянулись отряды студентов. Ларичева держалась неподалеку. Вдруг она увидела, что эта красотка, черт ее побери, стоит перед Латыповым и своим платком вытирает его лицо. И что-то зло ему выговаривает своим крохотным, как вишня, ртом. Ларичева поняла, что пасти его больше не надо, он теперь не один. Она поодаль обошла их и увидела, что он плачет, Латыпов. Конечно, звали его не так, но для Ларичевой он остался Латыпов на всю жизнь. Девчонка его ругает, а он и плачет, чурка проклятый.

И сама заплакала. И опять поняла, что ничего не понимает. Ведь ей же очень было горько, что это не она. Но если бы она и попыталась, все равно бы радости никакой. Она должна убиваться от досады, но нет, она плакала от неведомой радости. Оттого, что чужая радость лучше своей. Оттого, что красотка оказалась человеком, не гадиной, и оттого, что чем сильнее болела его раненая рука, тем больнее и слаще болело в груди глупой Ларичевой, для которой чужая боль никогда не была чужая.

История эта длилась не один год, и много там еще было вывертов судьбы. Но когда Ларичевой становилось слишком погано, она пыталась представить себе, что чувствовал Латыпов, когда к нему подошла эта девчонка.

Однажды, пересказывая историю молодости в очередном поезде, Ларичева нечаянно встала на место этой девчонки. Получилась причудливая вещь: жалкая Ларичева приблизилась к незабвенному, а тот с девчонкой катался на лыжах, выяснял отношения, падал в яму на крупного зверя, и вообще они бились друг о друга острыми углами и привязывались навеки, такие неразъемные и несовместимые одновременно... Может, они бы рассердились, узнав о том, как переврала историю Ларичева, о существовании которой они давно забыли. Но Ларичева ничего не могла с собой поделать. Она их любила и не хотела забывать. Она их оставила при себе и дальше так с ними и жила.

В колхозе на картошке Ларичева сильно простудилась. Она простужалась постепенно и многократно, кашляла, пила ликер “Лимонный” – больше в сельпо ничего не было, – а когда приехала в город, то дело было швах. В больнице ее лечили горячим хлористым кальцием внутривенно, это ужас. Еще не очухавшись от температуры, она слышала сквозь сон всякие женские истории, каких в больнице тьма. Речь шла о дивной женщине, которая из-за любви взваёлила на себя чужих детей, после развода его дети остались с ней. Она была скромная врачиха, и от нее жизнь не требовала подвигов. И если бы она бросила все и убежала прочь, то ее бы никто не осудил. Но она сделала то, что было сверх ожиданий. И он вернулся! Если раньше она была женой, а та молоденькая любовницей, то теперь все стало наоборот. Та молоденькая стала женой, а она, разведенная женщина в возрасте, стала любовницей своего мужа. И еще неизвестно, кто выиграл. Сам-то он был роскошный. Ларичева таращилась на женщину с восхищением... Они говорили часами напролет, в том числе и ночью. Ларичевой даже показалось, что они похожи. И вот теперь, когда Ларичева стала старой и скучной вешалкой, она вспоминала все это так, как если бы это было с ней. Муж Ларичевой тоже был роскошный, и в его аскетизм никто бы не поверил, во всяком случае, Ларичева не верила. И трагедий из этого не делала. Но как бы держала в уме – да вот, есть такой дополнительный фактор, лишнее сопротивление. Ничего страшного. Даже интересно...

Горестные женские истории привлекали Ларичеву тем, что в них было превышение над требованием жизни. Нельзя, нельзя было выжать из них ничего сверх того, что уже выжато, но они вдруг нечаянно, чудом – выдавали немыслимое. Перекрывали норму доброты. Подруга матери впереди имела карьеру. Она удачно кончила аспирантуру, и пока мать Ларичевой билась с детьми и хозяйством, та подруга сверкала как бриллиант. И у нее были престижные поездки за границу, лучшие портнихи и вообще перспектива выйти за кого хочешь. Она могла б идти на докторскую, если б захотела.

И был молодой человек ее же круга, молодой ученый, они встречались с третьего курса. Однажды подруга решила все-таки выяснить, долго протянется их роман или нет. Пошли погулять. Шли долго, наконец постучались в какой-то подозрительный дом. Никто не ответил. Вошли! Там тоскливая бедность, пьяная молодая женщина. Поговорил с ней молодой человек, дал ей денег, а подруга матери смотрела на ребенка. Она очень хотела ребенка, но это было такое чудище, не приведи Бог. Голова дыней, изо рта слюна – нехороший ребенок. В колготках у него лежал кирпич – чтоб от тяжести не сбегал с места. В тарелке котлетка с налипшими волосами, возле – стакан с пивом...

Подруга тайком стала в тот дом ходить и все разузнала. Ее молодой человек – отец дебильного ребенка и платил бывшей милой деньги, откупиться хотел. Но та уже обессилела, запила. При нормальном мальчике тот бы женился, а так все пошло прахом...

Мать рассказывала Ларичевой, потому что всю жизнь переписывалась с этой подругой, очень ее любила.

Подруга ребенка усыновила. Мальчик совсем оказался больной, пришлось с ним мыкаться по санаториям и лечебницам. Творческая работа полетела в тартарары, карьера тоже. Потом пришлось из города в деревню ехать по причине астмы у мальчика. Подумать только – красавица, умница, блестящая светская женщина – и пошла навоз вилами выгребать. Но на нее нашло какое-то помрачение добра! Это была кровиночка того, обожаемого человека...

Мальчика она вырастила. Правда, поздно, но он научился разговаривать как все люди, и класса с третьего пошел учиться в общую школу. После армии вернулся – совхоз помог им дом резной выстроить. Отношения остались с матерью самые нежные. И в конце концов она рассказала ему всю историю с самого начала – нашло какое-то помрачение правды... Только молодость прошла, ее не воротишь. Сиди в этом резном доме, сиди...

Ларичевой до слез хотелось, чтобы у подруги началась другая жизнь и любовь. Но мать рассказывала, что в письмах никаких намеков не было. И тогда Ларичева взяла и эту личную жизнь создала... Выловила где-то в поезде или больнице. Пусть подруга сторожит сельскую церковь и туда приезжает неудавшийся художник, чтобы набраться здоровья и природы, он оказался никому не нужен, он не ожидал на задворках жизни обнаружить такое сокровище...

Ларичева рассказывала все эти истории разным людям, и ее всегда поражало, что люди волнуются на одних и тех же моментах... Ради этих моментов и стала записывать.

В незапамятные времена муж Ларичевой принес домой списанную из конторы печатную машинку. Это стоило ему полжизни. Потому что Ларичева с упорством маньяка стала колотить по клавишам целыми часами. В такие моменты ее трудно было отвлечь на видики или на внезапную рюмочку. И даже выпив рюмочку-другую, Ларичева начинала рассуждать о том, что может чувствовать пьяный человек, да еще умирающий.

– Ты представляешь, – с жаром объясняла она, – парочка пошла разводиться. Ну, нервничали. Но оттуда вышли мирно – никаких скандалов. Пошли прощаться. Попили коньяку, поели жареного мяса, потом – что греха таить – может, и “того” - в последний раз. Так вот, он заснул, а она встала и ушла. И вены ему вскрыла. Чтобы он больше ни с кем и никогда. Представляешь?

Интеллигентный муж Ларичевой морщился, он не любил уголовщины.

– Кто тебе рассказал такую чушь?

– Этот порезанный и рассказал! – радостно кричала Ларичева.

– Ну и что ж ты его не расспросила, что он там чувствовал?

– Он не помнит...

– А вены помнит. А может, он напрасно на бедную женщину сворачивает? Сам и порезался с коньяка?

– Да? – Ларичева открывала рот и забывала закрыть. – Это мысль...

Но муж считал эти беседы глубоким маразмом. Он поскорее уходил с кухни, обязательно проверял, спят ли дети, ложился в кресло и включал видик. И крутил эротику, тонкую, сияющую, легкую. Герои шутили и баловались в постели, веселые, свободные существа. Они не нуждались в разговорах, слова были лишними, они понимали друг друга без слов. Близкий человек тоже улыбался и заманивал Ларичеву на диван. И та, уже стоя на четвереньках, бормотала: “Да что такое? Опять рассказ не дописала...”

Но иной раз она проявляла отвратительное упрямство и даже простая просьба насчет оторванной пуговицы приводила к истерике. В таких случаях лучше не усугублять. В конце концов и пуговицы, и нестиранное белье можно переждать как стихийное бедствие. Лишь бы съедобное что-то в сковородке было, все остальное терпеть можно.

После рождения дочки печатная машинка временно переехала под стол и покрылась пылью: надо было гулять по шесть часов в сутки, бороться с рахитом. Но рахит все равно зафиксировали, поэтому с появлением сыночка машинку под стол уже не совали. Совали сына в коляску, а коляску под окно. И победная трескотня продолжалась! “И зачем я только ее принес?” – морщился близкий человек.

3. Ларичева в отчете и в макияже

Полночи Ларичева просидела над машинкой, потом как бы со стороны до нее дошло, что она засыпает и стукается о машинку головой. Да, спать было твердо. А только разоспалась – вставать. И так-то бодрости нет, да еще психическая атака детей. Дочка не пошла в школу: там громко и жарко, все кричат, с мыслей сбивают.

– Лучше я дома посижу и задачки порешаю, – изрекла дочь.

– А если не сможешь?

– Тогда тебе на работу позвоню.

Ларичева бегала с колготками и майками в руках, возмущалась. Это все братья Цаплины с толку сбивают. Они ценят людей по подаркам, не позвали дочь в гости по бедности, а потом, когда вырастут и обнаружат, какое чудо эта Ларичева-дочь – все, будет поздно. Она пыталась уговорить дочку, что со школой тоже лучше не усугублять, но все было зря.

– У меня оценки выставлены, сама сказала. – Дочка Ларичевой пожала плечами и уткнулась в учебник. – Значит, я себе каникулы объявляю.

После объявления каникул Ларичева взяла резкий старт и устремилась к новому садику для сыночка. А он давился шоколадкой “Марс” и никак не мог уразуметь, зачем ему новый садик. И как это можно старый садик закрыть, ведь там Раисовна, Итальевна, детки. Пока пальто снимали, шорты надевали – все было ничего. Как карту отдавали – тоже ничего. А как пришла последняя минута, как повела воспитатель за ручку, так и страшно стало. “Иди, иди, котик. – Сама иди, мачеха лиха!”

И пошла далече “мачеха лиха” , глотая слезы. Ей надо еще было в химчистку и в овощной. До работы добралась, когда уж вовсе сил не было. Вошла в отдел гора, увешанная фрикадельками в томате, горошком мозговых сортов и несданными в ремонт сапогами. Надо было еще буженины, хотя бы фарша. Но деньги испарились. Их надо было искать...

А Ларичева-мужа такие грубые вопросы не интересовали. Он не смирялся перед постулатом “бытие определяет сознание” . Он дал себе установку – найти такую работу, чтоб найти в ней себя, и, кажется, нашел. И ушел туда с головой... Соответственно – пропадал допоздна и часто уезжал в командировки. Только деньги как результат полезной деятельности в семье не появлялись. Сначала попался коварный поставщик компьютерной техники, потом сжал клещи учредитель. На фирму нападали, увозили, опечатывали. Случалось среди ночи срываться – спасать принтеры и процессоры. Это было святое. Правда, там были соратники по борьбе, в том числе и соратница – намного моложе и хрупче Ларичевой. Но Ларичева не воспринимала соратницу приземленно.

С робкой надеждой всматривалась Ларичева в красные окошки “Искры” . И чем дольше она всматривалась, тем сильней унывала. Сколько ни суммируй эту ахинею по строчкам и по столбикам – все равно она не сойдется, а выйдут новые суммы. Гора простыней и пустографок, которые должны “сойтись на угол” . Вот то, к чему всю жизнь шла Поспелова. То, к чему должна стремиться Ларичева... Потом это сяжут и сожгут в котельной по истечении срока хранения.

Коллеги, что характерно, работали как автоматы. Наманикюренные пальчики экономисток механически перебегали по клавиатурам, как будто отдельно от тела. Они соответствовали, а Ларичева нет. Голова работала с натугой, как перегретая “Искра” . Сын в новом садике. Плачет, наверно. Дочь не в школе. Что она есть будет? Дома только гречневая каша, а вот осталось ли молоко? Муж опять в командировке. Денег, естественно, нет. Да, надо занять денег. Где? Может, в АСУПе? Забугина всегда занимает в АСУПе и заодно общается с интересными людьми.

Только она это подумала, как в статотдел вошел Губернаторов, сам начальник АСУПа. А ходил он всегда медленно и гордо, костюм носил дорогой, в елочку, башмаки “саламандра” в тон брюкам и темные итальянские очки с зеркальными стеклами. Очки были частью лица и придавали ему гордое и завершенное выражение. Несмотря на твердые квадраты скул и острые пики бровей лицо его казалось бы беспомощным, глаза светло-коричневого, почти желтого оттенка, выдавали его мечтательность и главное, молодость. А в очках он был как в крепости. Он тихо и учтиво поздоровался – со всеми, персонально за руку – с начальником данного статотдела, а потом отдельно – с Забугиной.

Последнее “здравствуй” означало длительный и подробный процесс целования руки. Начинался он от мизинца, потом каждый пальчик отдельно, потом дальше до локотка, потом вверх по плечу, едва заметная пауза в районе индийского агата, украшавшего безукоризненные ключицы Забугиной, а заканчивался где-то за ушком. Ну что тут поделаешь?

– Ларичева, у вас в каком состоянии месячная сводка? – осведомился начальник статотдела, прямой шеф Ларичевой. Он всегда осведомлялся только после того, как срок подачи был нарушен.

– Филиалы не дали, – грустно сказала Ларичева, – но я потрясу.

– И построже. И закажите на два телефона, на мой и на свой. Форсируйте вопрос, уж будьте так любезны...

– Буду, – прошептала Ларичева. – Сейчас.

Она хотела бы стать меньше, мечтала бы ужаться раз в сто и влезть в эту “Искру” , спрятаться в ней. Они были одинаковы, две облупленные подружки без следа минимального ухода. Брызнувшее в окно солнце подчеркнуло это. Молчаливый шеф Ларичевой все ясно видел и поэтому вышел, давая Ларичевой опомниться от замечания.

– Ваш шеф недолюбливает меня, – сказал Губернаторов. – Его не устраивает форма моих приветствий...

– Он этого не показывает, – заметила Забугина, – и поэтому не падает в наших глазах. А мы в его – да. Мне ведь тоже попадет сегодня за отчет.

– Не прибедняйся, – мрачно отозвалась Ларичева, держа телефонную трубу возле уха и колотя по клавишам, – когда это тебе от него попадало?

– Послушайте, любезные дамы, а почему ваша бедняжка Ларичева должна выбивать из филиалов то, что они сами должны давать?

– Да потому что их нет, данных этих. Вот они и врут, а мы проверить не можем. Противно. – Брови Ларичевой застыли горестной крышей.

– Представь, она написала в главк, чтобы отменили отчет, раз он провоцирует обман.

– Ларичеву пора переводить на повышение, – сказал Губернаторов. – Мыслит верно, неверно распределяет силы.

В это время с другого конца отдела передали сводку пятого филиала. На один телефон заказывать меньше...

– Ура, бабы! – крикнула Ларичева. – Это клево. Спасибо.

Губернаторов с Забугиной переглянулись.

– Не хотелось бы никого обижать, но слово “бабы” зачеркивает слово “спасибо” . Что может сильно испортить карьеру.

– Это портит и карьеру, и оклад. – Забугина скосила свои озорные блудливые глазки. – Какой у нас нынче повод для встречи, ты не забыл?

– Я никогда ничего не забываю. – Губернаторов взял и ушел во внутренний карман фешенебельного пиджака.

– Просила для себя, но уступаю подруге.

– Подобные речи обидны. – Он подал две радужные ассигнации на две стороны.

– Спрячу за корсаж! – замечтала Забугина. – Там и встретимся.

Ларичева вдруг заплакала. Она не поняла, возвышало это ее или унижало. Чтобы жизнь твоя зависела от чужого кармана? Эх...

– В чем дело, этого недостаточно?

– Достаточно пока. Это она от счастья. Где платок? Сейчас приведем себя в порядок и пойдем обедать.

– Я не пойду, – тускло уронила Ларичева.

– А что, много работы? Будешь звякать по филиалам?

– Да, буду звякать.

– Как ты мне надоела. Так рассуждают только зануды. Дай-ка сюда лицо... Так, сначала миндальное молочко и пудра. Потом височки – сиренево-розовые. Вот тебе помада такая же. Тени тоже сиреневые, но потемней... Не моргай, тушь смажешь... Готово.

– А как же простыни?

– Сверни в трубочку, возьми с собой, расстелем на стол. А скажи-ка нам, Губернаторов, какова теперь Ларичева с макияжем?

– Да у меня глаза маленькие, рот большой. Это никаким макияжем не скроешь, – хрипло сказала Ларичева.

– Интуиция подсказывает мне, – запел арию Губернаторов, – что мадам Забугина права насчет теней и остального. И серые глаза при такой смуглой коже редки. А рот хоть и великоват, но все ж имеет неожиданный и чувственный рисунок. В итоге макияж лишь подчеркивает ваши богатые природные данные.

И поцеловал Ларичевой – а не Забугиной! – руку. Экономистки статотдела зорко следили за мизансценой, не прерывая щелканья по клавиатурам. Ларичева чуть не потеряла сознание, но ей не позволили, увели.

После обеда с салатиками из крабов и миндальными кексами пошли к Губернаторову в АСУП. Там Губернаторов отдал кому-то ларичевские простыни и сел повествовать.

– Интересно, почему ваш шеф не переведет все ваши мелочные отчеты на автоматику? Или это хлеб у кого-то отнимет? Малопонятно. И что общего у законченного технаря с вашими простынями? Ничего. Было дело, сделала наша бухгалтерия в его филиале ревизию. Он приехал отчитываться к управляющему и нате, очаровал. Бывает, конечно. Но как бы за этим не последовала смена политики. Ваш шеф, дорогие дамы, состоял еще в команде Батогова, которую разогнали. Но теперь могут согнать, как я понимаю. А вот и наши бедные сводки по филиалам.

Тут к Губернаторову подошел мальчик и положил проверенные ларичевские простыни.

– Ошибки красным. Пропущенные филиалы приплюсуете и можно рапортовать.

– Спасибо, спасибо, – улыбаясь и маясь, бормотала Ларичева.

– А теперь милые дамы покинут меня, ибо меня зовут неотложные дела! – Губернаторов обнял, приласкал и выпроводил.

Некоторое время подруги шли молча. Психика слабая, трудно переносить хорошее.

– Таких любовников должны иметь все порядочные женщины, – вздохнула Забугина.

– Поздравляю, – буркнула Ларичева, – ты одна из них.

– Ой, брось. Все лишь политес. Видимость, значит. Но и без этой малости трудно обойтись.

– А скажи... Зачем ты меня при нем красить стала? Стыдно.

– Ты не понимаешь? – Забугина даже руками всплеснула. – Я дала ему понять, что ты женщина.

– А сам бы он не понял?

– Как же он поймет, если ты сама еще не понимаешь? Сначала тебя надо раскачать... Скажи, вот когда я косметичку достала и начала тут возиться вокруг... Ты что-нибудь чувствовала? Он смотрел на тебя неотрывно. На них иногда - это - действует.

– Да ну еще! Я такая позорная. Хотя он даже руку поцеловал...

– Вот видишь!

– Но мужчина должен первый...

– Да ничего он не должен, пойми! Он тоже со слабостями и хочет, чтоб ему потакали. – Забугина выгнула шейку и засверкала глазами. – И не обязательно это Губернаторов, хоть кто. Шеф у тебя сводки проверяет – ты не горбаться за три километра, подойди, обдай волной запахов. А ты синтетику носишь, какая уж тут волна. На каблуки надо влезть. Что у тебя на ногах! Тапки. Жуть конопатая.

– Да вот, после родов никак не привыкну.

– Когда эти роды были! Давно и неправда. А ты все ходишь в клетчатом платье, обсыпанном перхотью. Стыдись. Вон в АСУПе продают костюм трикотажный с бархатной аппликацией. Купи.

– Небось, дорого.

– Ну и что? Тебе же много лет! Ты режешь глаз в такой дешевой одежде. Пора переходить на другой вид оболочки – классико, натюрель.

–Это чего?

–Это, видишь ли, неброские дорогие вещи и спокойные, натуральные цвета... Ну... У тебя есть дома что-нибудь настоящее, неподдельное?

Ларичева мучительно наморщила лоб.

– Настоящее – это значит природное. Ну, значит, это дети.

– Так-так. И ты можешь их себе на шею повесить вместо бус? – Забугина расхохоталась. – Тяжелый случай.

– А, так надо бусы? Сейчас, сейчас... Ларичев дарил мне янтарные бусы на годовщину свадьбы. Где же я их последний раз видела? Кажется, на дочкиной кукле...

– Отлично! А шапку из белой нутрии – в углу у хомяка, так? Все, с меня хватит. Мне очень тяжело проводить среди тебя культурную революцию. Я начинаю устанавливать диктатуру. Первое – звоню в АСУП. Второе – приношу ланком, тонак и все такое. И последнее – сажусь за отчет.

И села Забугина за отчет, и была в своей решимости хороша...

4. Скромное обаяние Забугиной

Когда документ можно было сделать без напряжения, Забугина к нему не притрагивалась. А когда сроки срывались, она начинала развивать бурную деятельность. Поэтому за время отчетов порядком намелькивала у начальства в глазах своим боевым и озабоченным видом. Экономистки статотдела считали Забугину хитрой, мол, любого потопит, чтобы выкрутиться самой. Но самих случаев потопления никто конкретно не помнил. Просто завидно было, что она из стрессов выбиралась без воплей. Вокруг нее вращались по орбите интересные личности, которые через полчаса знакомства целовали, намекали и проявляли спонсорские замашки. Как она умудрялась иметь нескольких любовников сразу, никто понять не мог, хотя все шашни начинались буквально на виду. Как смотрел на это муж – тоже загадка. А сами любовники между собой не сталкивались. Мало того, они курили вместе в районе статотдела и постепенно образовывали нечто вроде дружеского кружка. Доставали друг другу запчасти для личных машин, обменивались коммерческими связями...

Изредка Забугина приходила к Ларичевой домой не с мужем, а с директором турфирмы или знаменитым театральным деятелем, и Ларичева, несмотря на сильную занятость, буйно радовалась. Потому что деятель, как правило, приносил с собой хороший ликер, а детям шоколад или апельсины. Сам Ларичев выпадал из своей подпольной жизни и украшал общество остроумием. Все покатывались со смеху. Из темного угла извлекали гитару и пошло-поехало, бестолковщина и веселый базар до поздней ночи. В такие минуты Ларичева, сорвавшая аплодисменты, затуманенно смотрела на подругу. Век бы торчать на кухне. А то вот – из ничего появилось что-то.

– Забугочка, – говорила восхищенно Ларичева, – ну как ты умеешь?..

А Забугина была такая же точно по достаткам, то есть без достатков. Детей у нее не было. Спутник жизни не любил. И вообще мало чего в жизни сбылось. Но Забугина в петлю никогда не лезла и другим не давала. Она была очень высокая, широкоплечая, в веснушках, но слыла красавицей, потому что вечно всех охмуряла. Вне режима охмуряния Ларичева ее не видела никогда.

– Забуга, ты бы могла послужить в разведке?

– За сколько?

– Затак. Во имя и на благо.

– Фу. А как насчет Штирлица? Штирлиц там будет? Ведь я женщина и ничто мужское мне не чуждо...

5. Поэмы блуда

Всех угнали на конференцию в тот день, а Забугина с Ларичевой отчеты добивали с пылающими щеками. В статотдел заглянул человек в рабочем. Потом еще раз. Потом принес коробки с люминесцентными лампами и поставил в угол тихонько.

– Извиняюсь, девчат. Начальник ваш приказал поменять светильники.

– Так меняй, в чем дело? – Забугина включилась, оценила и выключилась.

– Не помешаю? Он сказал – вы на конференции будете...

– Не помешаешь. Нам некогда сейчас. Вон те мигают, у окна. И в углу.

На вид он был неуклюжий, тунгусский, а делал все легко и неслышно. Стремянкой не брякал, отвертки не ронял. Лампы плавали с пола на потолок и обратно, точно прирастая к смуглым рукам. Заглянул напарник.

– Ты долго? Время-то, смотри.

– Погоди, видишь, не идет. Будешь гавкать – разобью по спешке. И ошшо тестер принеси.

– Завтра дотыкаешь. Твоя очередь идти. Робяты ждут.

– Погодь, говорю. А то вообще не пойду.

Напарник поворчал и вышел.

– Ларичева, я на финише. А ты? – Забугина сложила стопкой отчеты и достала косметичку.

– Да вот, дописываю. Ты б не сбегала в канцелярию заверить? Тогда можно сегодня же на почту занести.

– Ладно.

Как только вышла Забугина и зацокала шпильками по коридорному паркету, электрик подошел бесшумно к ларичевскому столу.

– В старой газетке с полгода назад – не ваш ли рассказик был? Фамилия знакомая. Извиняюсь, названье не помню, но там про женщину, как она дитя в роддоме оставила...

– Ой... Подождите. Сейчас допишу только... Конечно, было дело. Слабый рассказ-то. Это уж руководитель наш пристроил по доброте.

– Не знаю, мне понравился. Значит, Ларичева вы и есть. А можно дать вам кой-чего? Ну, чтоб прочитали, сказали мнение...

– А вы... Простите, как вас... Тоже пишете?

– Да так. Дребедень всякую.

Он успел вытащить из спецовки помятую тетрадь и сложить стремянку. Тут же вбежал напарник.

– Ты еще тут? Обля. Сколько ждать можно? Робяты уж сходили.

Ларичева в новый садик с первого же дня опоздала. Когда она, запыхавшись, влетела в группу, ребенка там уже не было. Где же? Оказывается, сидел в соседней группе, куда перекачивали всех опоздавших. Это была круглосуточная группа, и там уже созревал ужин. Сынок сидел и угасал над румяным сырником с будильник величиной. Однако в автобусе он прибрал тот же сырник с совсем другим настроением! Ларичева сильно удивилась такому факту и пыталась откомментировать.

– Суть не в предмете, суть в подходе к нему, – заключил их в объятия сияющий Ларичев, приехавший из очередной командировки навестить свою семью.

– Сейчас что-нибудь сварю, – забегала по дому Ларичева.

– Поздно, – сказал не в меру веселый глава семьи, – я уже сварил спагетти. Более того – я привез голландское мясо в вакуумной упаковке и Синди для нашей дочки. А для сынка – вот этот джип. Сойдет?

– Ничего не сойдет, – нахмурилась Ларичева, – деньги откуда?

– Да коллега Хасимов выручил. Может подождать.

– Ну вот, даришь девчонке Синди, разоряешься, а того не знаешь, что она школу бросила. Только и остается, что дома в куклы играть.

– Нет, мам, раз уж такая радость, то я согласна еще в школу походить. Я сегодня десять задач, между прочим, решила.

– Я от вас балдею, – обезоруженная Ларичева развела руками.

– Сначала сними пальто и выпей рюмочку, а балдеть, как ты выражаешься, будем после.

“Гости, танцы и веселье – показуха, позолота. Завтра горькое похмелье – наизнанку душу – рвота... Сын отца спросить захочет, ты ответишь “замолчи” . Зарыдай и закричи, ночь тоску-печаль пророчит...”

“Разрыв-трава, ползучая молва, разрыв-травой опоены мы оба, до бешенства, до злобы, до озноба. Смертельный яд – слова, твои слова... Разрыв-трава, кружится голова... Чужим огнем детей мы согреваем, для них дымим и тлеем чуть, едва. Им холодно, и мы об этом знаем. Разрыв-трава, развязка не нова...”

“Кровать рыдала скрипами до жути. О, как трусливо убегала ночь! Одетая лишь в тень рассветной мути, ты плакала, а я не мог помочь...”

“Мы выпили по первой, по второй. И тут он начал: “Можешь ты понять, как мне сейчас не хочется домой?.. Читай стихи. Читай о грязных шлюхах, читай о горе и о пустоте, читай о злых и беспощадных слухах, а на закуску вдарь о чистоте...” А я прочел ему всего одно – о том, как ждет домой сынишка папу, как молча гладит медвежонку лапу, о том, как ночью светится окно...”

“Постель моя. Вонюче злое ложе, как будто спали демоны на нем, тряслись, свивались ночью, даже днем. Как это надоело, правый боже, лиши меня моих нечистых чувств, чтоб был я пуст как выпитая рюмка. Сжимаю зубы, слышу страшный хруст. Багаж побед, истасканная сумка, я с нею вместе сердце потерял, когда так слепо чувствам доверял...”

Тетрадь была большая, толстая, в ней было полно перечерков и вставок в виде отдельных захватанных листов. На первом листе крупно стояло: “Поэма блуда” . Автор Упхолов.”

Ларичева посмотрела на часы, была глубокая ночь, спать не хотелось. Электризация шла сильнейшая, до дрожи, до изнеможения. Вроде бы чернуха, рвота, блядство... Но в то же время – правды больше, чем ругани. Боли больше, чем позы. Не врет Упхолов, не вылупается. Так не соврешь. Но в то же время и политика тут, и магазин с очередями, низость и дурость сразу...

– Душенька, ты как насчет супружеского долга?

– Сколько можно, муж? У меня творческие дела.

– Сначала семья, потом творчество. Иди сюда, мы по-новому...

– Да что с тобой сегодня?

– Ты какая-то не такая. В чем дело, у тебя роман?

– У меня? Ты одурел. Меня Забугина накрасила. Макияж называется.

– Постановляю: ходить с макияжем вечно.

– Значит, настоящая я тебе не нужна? Значит, маскироваться?

– Н...не знаю, мне трудно разговаривать... Да... Маскируйся, чтобы я тебя не узнал...

“Ну вот опять, – подумала Ларичева в застилающем тумане, – опять ничего не успела... Надо хотя бы рецензию сочинить...”

В статотделе звякали стаканы и шумел чайник.

– Девочки, всю неделю были отчеты, вот увидите, на снег нас погонят.

– Мало ли что. У меня еще отчеты не кончились.

– У нас есть мужчины в отделе, они должны в первую очередь.

– Наивная. Не мужчины, а на-чаль-ни-ки...

Лицо шефа было бесстрастным. Ларичева подумала – а что он чувствует, когда слышит всю эту болтовню? Или он глухой?

– Забуга, тот электрик, помнишь? Он, оказывается, стихи пишет.

– Фу, Ларичева, фу. Даже и не думай. Это не вариант.

– А кто, Губернаторов?

– Не только. Получше-то подумай.

– Ну, не знаю. С моей стороны или...

– Да нет. Ты в коридор-то выходишь? Ну? Глянуть не на кого.

– Ну, – не доходило до Ларичевой.

– Так и не выходи, – одним ртом, без звука сказала Забугина.

– А...

– Бэ...

Ларичева опустила голову, боясь, что шеф слышит все это. Потом украдкой взглянула. Он сосредоточенно разглядывал какую-то ведомость. Хлопчатая темная водолазка, серый клетчатый костюмчик, все какое-то тонкое на нем, стираное. Под этой оболочкой угадывалась сила, скрытая и молчаливая. Один раз Ларичева видела, как он шел на работу в этом костюмишке, прямо по морозу. Ей стало не по себе. Руки и лицо у шефа были фиолетовые от стужи. Карбышев какой-то. Но пепельно-седые волосы и притом лицо загорелое среди зимы – в этом что-то было... Странная Забуга, сама перед ним наклоняется в декольте, а тут чуть ли не на подносе другой подает. Она не считает Ларичеву опасной соперницей, это очевидно...

После обеда всем скомандовали идти на снег. Это была такая повинность: разбивать смороженные за зиму пласты и набрасывать мелко на тротуар. Сапоги у Ларичевой промокали и она, взявшись вначале рьяно, потом встала на поребрик и с него никуда. Попозже подошли начальники отделов и техперсонал. Ларичева обрадовалась и пошла, проваливаясь, в сторону Упхолова. Образ передового электрика был алкарот: глаза заплыли, скулы и подбородок в щетине. Вокруг него плотно висело облако перегара.

– Привет, Упхолов. Как ты? А я прочитала твою тетрадку. Ты там настрочил столько чернухи, ужас, иногда до тошноты. Ты показывал кому-нибудь?

– Здравствуйте, – выдавил Упхолов. – Нет.

– А стихи-то как поразили. Слышишь? Бесподобные. Про малолетнюю проститутку. Куряшки на висках, глаза как сливы, портфель порвался с одного конца. Про горошины деревень. Ты что, деревенский? Все деревенские хотят вернуться обратно. Ты тоже?

– Нет.

Ларичева почувствовала, что навязывается. Зачем же он тогда принес эту тетрадку, алкаш поганый? И разговаривать не хочет.

– Тебе надо к нам в кружок прийти. Там, конечно, всякие люди есть, может, не все похвалят, но все же. Есть куда новье принести. Обменяться, так сказать. Это в библиотеке нашей. Раз в месяц по четвергам. Придешь?

– Я был. Тебя там не было.

Ларичева обалдела. Потом вспомнила, что сама раза три не была, с детьми сидела, пока кто-то по командировкам... Вздохнула и пошла прочь. Он даже не оглянулся. Забугина не пропустила инцидент:

– Ты решила приударить? Уже тем, что подошла к нему – просто пятно на себя посадила.

– Я про тетрадь сказать.

– Сам бы пришел, невелика птица.

– Забугина, миленькая, он не в себе.

– Алкаши всегда не в себе. И потом, посмотри, на что он похож. То ли монгол, то ли татарин. А сейчас иди от меня быстрей. К тебе кто-то идет.