НАЗАД

СВЕТЛАНА
ХУТОРСКАЯ

ВПЕРЕД

Заказать книгу...

Прозу С. Хуторской легко и приятно читать, она написана чистым и ясным русским языком, манере писательницы свойственны. мягкий юмор, тонкие наблюдения, доброта. Эти рассказы писательницы близки и понятны самым разным людям, и в этом – главное достоинство книги.

Фикус стоял на окне всегда. Здесь было светло, тепло и просторно. Правда, зимой, если Белочка забывала закрыть форточку, и холодный воздух заполнял комнату, все внутри Фикуса сжималось, а когда большие белые мухи залетали и садились на его листья, он просто замирал в страхе. Но такое бывало редко.

Фикус уже и не помнит, сколько ему мохнатых лет и потому с грустью наблюдает за сменой времен года. Осенью, он знает, дождинки бьются в окно, будто просятся впустить погреться, а ворчливый ветер то воет, беснуется и швыряет в стекла листья, почерневшие от ужаса, то поднимает с земли ветки, закручивает их в жутком вихре и бросает прямо на Фикус в надежде напугать, сломать его, как тех людишек, согнувшихся, сжавшихся и стремящихся поскорее где-нибудь спрятаться. Но Фикус стоит не шелохнувшись, он знает, ветер повоет день-другой и утихнет или спрячется в подворотне или трубе, а на смену ему полетят белые снежинки, сначала мелкие , робкие, потом снег повалит хлопьями, и все станет белым-бело – и деревья, и тротуары, и детская площадка с поломанными скрипучими качелями, и крыши, и карнизы окон, а это значит, что пришла зима. Она будет длиться долго, и ветер, колючий, злой снова выползет откуда-то и будет бросать в окна снег, иногда дождь со снегом и небо станет серым и тоскливым. Но и этому придет конец, и Фикус увидит сквозь разодранные тучи солнце, бледное, холодное, оно все чаще будет заглядывать в окно, согревать и радовать его, значит, пришла весна. А за нею придет лето, когда так хорошо… 

На жизнь свою Фикус пожаловаться не мог. Хозяйка его, Белла Исааковна, а попросту Белочка, потому что маленькая, юркая, была заботливой, доброго нрава и, главное, немногословна, не то, что те, за дверью.

Белочка живет в самой большой комнате огромной коммунальной квартиры. Живет одна. Муж, которого Фикус никогда не видел, ушел к другой, а сын Виктор служит где-то на Востоке.

Целыми днями хозяйка на работе и лишь по выходным, которые до обидного пролетают быстро и незаметно, Фикус счастлив – Белочка была рядом.

Фикус любит наблюдать, как хозяйка просыпается. Вот она открывает глаза, однако вставать не торопится, нежится несколько минут, затем быстро поднимается, набрасывает на плечи ситцевый или фланелевый халат, в зависимости от погоды, и подходит к нему, Фикусу. О чем она думает, глядя на него, Фикус не знает, но прикосновение ее шершавых ладоней, шепот пухлых губ: “Надо полить”, проба земли в горшке, поливка из небольшого пузатого кувшина, в котором вода отстаивалась ночь, были приятны, и даже то, что она потом просто будет смотреть в окно, и лицо ее, бледное, грустное, с сетью больших и маленьких морщин возле глаз и крупного носа, крепко сжатые губы и взгляд карих глаз, ушедший куда-то внутрь худенького тела, не огорчают, главное, Белочка рядом.

Потом хозяйка возьмет полотенце, мыло, прихватит зеленый чайник с изогнутым носиком и скроется за дверью на целых полчаса. Где-то заплещется вода, зашаркают, затопают, голоса, сначала тихие, приглушенные, заполнят помещение за дверью, – это проснулся большой дом.

Белочка вернется с горячим чайником, поставит его в центр овального стола, достанет из шкафа голубую чашку, сахарницу, масло и хлеб, намажет большой ломоть толстым слоем масла, насыплет в чашку три ложки сахару, шумно размешает, включит радио и усядется наконец завтракать. Из черного репродуктора на стене вырвутся женские или мужские голоса, или бравурный марш или игривый вальсок, потом что-то екнет- пикнет, Белочка подскочит и начнет быстро переодеваться.

Гардероб у хозяйки не богат, но вещи она носит добротные и удобные. Особенно Фикус любит ее темно-синее платье с белым шелковым воротничком: строгое, оно соответствует духу маленькой, но стойкой женщины.

В заключение Белочка причешет густые, без единой сединки волосы, заплетет их в косу, заколет шпильками на затылке и, рассеянно глянув в зеркало, лишь для страховки, что все в порядке, направится к двери. Щелкнет замок и все стихнет.

С тоской оглядев не интересную без Белочки комнату, Фикус уныло начинает смотреть во двор. Там, за окном, с высоты третьего этажа, все кажется маленьким и суетным. Утром, правда, двор еще тих и загадочен, но к одиннадцати он наполняется детворой, медлительными бабушками, говорливыми мамашами, начинают скрипеть качели, доносится то плач, то смех, но Фикус не волнуется, он привык к этому шуму и понял, что люди спокойно жить не могут, у них даже дети не знают чего хотят.

День тянется долго. Где-то к обеду двор снова станет тихим, а через час-другой заполнится людьми другого возраста. Особенно много будет мальчишек, гоняющихся друг за другом с палками, прутьями и орущими так, будто их режут, и этот кошмар будет длиться до позднего вечера.

А Белочки все нет. Уже, кажется, тысячу раз хлопнула входная дверь, простучали десятки каблуков, ежеминутно звонил телефон, и уставшие голоса выкрикивали: “Ларка, тебя к телефону! Борис Абрамович, к телефону!” И лишь Белочку никто не звал.

Фикус в отчаянии: может, у нее профсоюзное собрание, так иногда она говорила, тогда это надолго, или решила навестить больную сестру, а это уж точно до полуночи, и когда потеряв всякую надежду на скорую встречу, вдруг раздается в замке скрежет ключа, дверь открывается, и входит Она.

Белочка включает свет, устало кладет сумку на стол у двери, проходит в комнату, и Фикус видит бледное, осунувшееся лицо, темные круги под глазами, нос еще больше вытянулся, и кончик его то ли посинел, то ли покраснел, а пухлые розовые утром губы стали синими, и вся она какая-то скукоженная, серая, а, главное – безразличная ко всем и всему, и Фикус сжимается от жалости к ней и хочется протянуть листья и обнять это маленькое, хрупкое тело, согреть и приласкать.

Белочка медленно переодевается, затем достает из шкафа алюминиевую кастрюльку, такую же сковороду и надолго уходит из комнаты. Фикус не обижается, он знает, где-то там хозяйка готовит себе еду.

Ужин у хозяйки прост и неприхотлив: вареная в мундирах картошка или картофельный супчик, заправленный постным маслом, одна-две сосиски, соленый огурец или квашеная капуста, которой иногда угощала ее соседка Рая, кусок черного хлеба и, конечно, горячий, свежий чай, который она будет пить не торопясь, причмокивая и рассеянно слушая радио, бодро вещающее о каких-то достижениях и не знающее усталости. Но как только сообщат сведения о погоде, Белочка выключит его, и в комнате наступит тишина, и Фикус замрет в счастливом ожидании приближения хозяйки.

Но Белочка не торопится к нему. Она расстилает на столе байковое одеяло и начинает гладить постиранное в выходные дни белье. А иногда садится штопать старую шерстяную кофту с блестящими пуговицами и Фикус завидует ей: больше часа хозяйка возится с нею, то погладит, то встряхнет, но Фикус терпелив, он ждет, когда же и до него дойдет очередь. Но хуже, если заявятся соседи. Всех их Фикус хорошо знает. Полная, смуглая Софья чаще всех заходит к Белочке. Она вечно жалуется на своего тщедушного, безалаберного, однако погуливающего на стороне мужа. Другая соседка, худющая, ворчливая, обычно заявляется с напоминаниями о деньгах за общий свет или уборке в коридоре и кухне. Остальные приходят либо занять денег до получки, либо попросить разрешения отметить в беллиной комнате чей-то день рождения. Наглые, конечно, считает Фикус, знают, что Белочка никогда не откажет, так они не только дни рождения, но и праздники и свадьбы гуляют, порой по два дня, и хозяйка в такие дни уходит к сестре с ночевкой, а все эти Ларочки, Ленечки заполняют комнату, накрывают стол всякой снедью – селедкой, копченой колбасой, салатами с противным запахом лука и перца, и Фикус задыхается, проклинает всех и только Клава, самая тихая из них, понимает, как ему плохо, открывает форточку, врывается свежий воздух, и Фикус облегченно и благодарно вздыхает.

Хозяйка в последнее время что-то грустит. Как понял Фикус из разговора Белочки с Борисом Абрамовичем, сын хозяйки, Виктор, женился и скоро приедет с молодой в отпуск.

– Что вы волнуетесь, Белла Исааковна, – говорит сосед, – все будет хорошо, вы обязательно поладите с невесткой. У вас ангельский характер.

– Нет, Борис Абрамович, – задумчиво отвечает Белочка, – не будет хорошо. Мой ангельский характер, как вы говорите, – порок мой, и я чувствую, что невестка скоро раскусит меня, поймет, что я – тряпка и будет вертеть мною как угодно.

– Ну, вы загнули, – возмутился сосед, – Виктор не приведет в дом женщину, которая не может отличить добро от зла, он умный и добрый, и дуру в жены не возьмет.

– Это, конечно, так, – соглашается Белочка, – но сердцу не прикажешь: невзлюбит она меня и все тут. Любят, Борис Абрамович, красивых, умных, шустрых, а я, как росомаха, и лицом не вышла, и умом не блещу. Ведь упрекнул же меня сынок, что я даже кандидатскую не защитила, и потому сижу в своем архиве рядовой служащей. За что же меня уважать? Неужели только за то, что родила его?

Белочка вздохнула и, горько усмехнувшись, продолжала:

– Вот и муж от меня ушел…Скучная я и понимаю это, да что толку – природа обделила меня многим.

– Она дала вам самое главное – доброе сердце, – сердито сказал сосед, – а это сейчас большая редкость.

– Ах, не утешайте меня, Борис Абрамович, – прервала его Белочка, – чувствую, не сладится у меня с невесткой. Одно хорошо: жить они пока будут не со мной, уезжают за границу, а там видно будет, как сложится.

И Белочка надолго замолчала, и взгляд ее, устремленный в никуда, говорил, что хозяйка не на шутку встревожена.

Фикус тоже огорчился, услышав о приезде Виктора. Он не любил его и не потому, что с его приездом хозяйка меньше уделяла внимания цветам, а потому, что этот молодой, сероглазый крепыш был груб, не по возрасту ворчлив и вообще, все глаголы, которые знал Фикус, он применял бы с частицей “не”, говоря о Викторе.

Молодые приехали осенью, когда листья с деревьев облетели, и холодный ветер выл за окном, как зверь, пугая все живое.

Жена Виктора, Галя, понравилась Фикусу еще меньше. Маленькая, худая, с копной рыжих волос, бледным, каким-то безликим лицом, не скажешь, что уродка, но и на симпатягу не тянет, так, серенькая, но жуть какая деловая. Она не в меру была суетлива, говорлива и деятельна. Ей все не сиделось, все хотелось что-то переставить, перевесить, выбросить, и Фикус в ужасе ждал, что она доберется и до цветов и неизвестно, как она, например, отнесется к нему, если так же, как он к ней, то ему несдобровать. И, слава богу, Виктор быстро охлаждал ее пыл, отвечая на все “давай” одним словом “не надо”. Иногда Белочка поддерживала сумасбродные идеи невестки, говоря: “А почему нет?”, на что Виктор решительно отвечал: “Нет, не время”. И Фикус был с ним полностью согласен.

Белочка взяла отпуск и баловала молодых то душистыми щами и котлетами, то пирожками и дерунками, и Фикус слышал веселые выкрики соседей: “Ну что, Белла Исааковна, кончилась ваша спокойная жизнь?” и бодрые ответы хозяйки: “Да, кончилась, но это приятные хлопоты”.

Под вечер, в полном изнеможении Белочка усаживалась на диван, а Галя, свернувшись калачиком и, накрывшись старой белочкиной кофтой, уютно располагалась рядом, и они начинали говорить о Викторе. Фикус узнал, что в детстве сын хозяйки часто болел, а потому успехи в учебе были посредственными, и лишь в старших классах он взялся за ум, что в эвакуации, где-то в Башкирии, Виктор чуть не упал с лошади, и Белочка напугалась до смерти. Она рассказывала о друзьях и увлечениях сына и ни слова о себе, будто и не было собственной жизни. Невестка, правда, пыталась узнать что-либо об отце Виктора, но Белочка уклончиво уходила от ответа. Однажды она все-таки сказала:

– Понимаешь, Галя, мы с отцом Виктора были слишком разными. Павлу было неинтересно со мной, и он нашел более достойную женщину. Сына он не забывает, они встречаются, когда Витюша приезжает в отпуск; и зла я на него не держу, значит, судьба у меня такая, не одна же я брошенная, тысячи женщин остались без мужей после войны. Вот и ты, кажется, росла без отца?

– Да, Белла Исааковна, мой отец тоже не вернулся к маме с фронта, женился на другой, у них уже двое детей. И мама дважды пыталась выйти замуж, да все как-то неудачно, – охотно рассказывала Галя.

– А я смирилась, – спокойно сказала Белочка, – в Викторе вся моя жизнь. Вот женился он. Теперь буду мечтать о внуке. Это и будет мое счастье. 

Внук родился через год. Назвали его Тимофеем, а попросту Тимошей. Никто еще не видел его, а разговоры теперь велись только о нем. Кто бы ни заходил к Белочке, беседу начинал с вопроса: “Что слышно о Тимоше?” И Белочка, просветлев, отвечала: “Внук прибавил в весе, уже сидит, и у него прорезались два зуба”. И Фикус негодовал: неужели больше не о чем говорить, неужели не замечают, что и у него выросли новые листья и какие они крепкие, сочные, изумрудные. Даже Рая, которая всегда восхищалась им, теперь говорит лишь о мальчонке. Какие все-таки люди лицемеры!

В отпуск молодые приехали летом. Фикус очень любил это время года, когда жаркие лучи солнца насквозь прогревают толстые листья, когда даже ночью при открытом окне он может спокойно дремать. “Ну почему так бывает, – обиженно думал он, – только почувствуешь, как хорошо-то жить, как появляется кто-то, и все летит в тартарары?”

Фикус и представить не мог, что этот маленький, розовощекий, на вид ну просто ангелочек, может держать весь дом в страшном напряжении. Целыми днями Белочка и Галя крутились возле Тимоши: купали, кормили, гуляли, играли и даже ночью бедная Белочка по несколько раз вставала то укрыть, а то и просто полюбоваться спящим внуком. “И что на него глядеть, – возмущался Фикус, – только и хорош, когда спит, проснется, так хоть выпрыгивай из окна: орет беспричинно, хохочет, швыряет игрушки на пол, рвет газеты и книги, и непонятно, отчего это всех умиляет?”

Для Фикуса наступили суровые дни. Белочка редко к нему подходила, лишь изредка поливала. Одно утешало: молодые скоро уедут, Галя уже упаковывает чемоданы.

Хоть и ждал Фикус отъезда молодых, момент расставанья наступил неожиданно. Галя, бледная, с красным носом и глазами, просто дурнушка какая-то, то возьмет Тимошку на руки, прижмет и целует, целует, то посадит в стульчик и пичкает печеньем, что-то тихо приговаривая, а Белочка, грустная, задумчивая, стоит в стороне и не торопится прощаться с внуком. И только когда пришел веселый Ленька, схватил тяжеленный чемодан, Виктор – другой, а Галя, еще больше побледневшая, обняла Тимошку, чмокнула куда-то в макушку и быстро вышла из комнаты, Фикус понял: Тимошу оставили Белле. “Что, Тимоша, – сказала Белочка, когда входная дверь хлопнула и стало тихо-тихо, – остались мы одни, но не переживай, скоро они приедут, дай только бог, чтобы ты не болел и я тоже, остальное постараюсь выдюжить”.

И она выдюжила. Откуда взялись силы, терпение, чтобы выдержать все то, что свалилось на ее плечи. Фикус уже и не роптал, что хозяйка редко моет его листья, спасибо, поливает ежедневно, что, открывая форточку, хоть минутку постоит возле него, помолчит, а потом… потом опять стирка, уборка, готовка, прогулка и бессонная ночь.

Тимоша пошел ровно в год. Это случилось как раз в день рождения, который отмечали всей квартирой. За столом собрались все соседи, кроме Лебедкиной, крикливой скандалистки. Белочка растрогалась таким вниманием, но все переживала, что не может достойно накрыть стол. Фикус недоумевал: куда уж лучше – стол ломился от яств. Рая принесла большущую миску румяных душистых пирожков, толстушка Софа испекла свой фирменный ореховый торт, Лариска с молодящейся мамашей вручили Белочке красивую коробку конфет. “Это вам за стойкость, преданность и огромную любовь к своим близким”, – сказала мамашка.

С опозданием пришел Ленька. Он принес бутылку шампанского и зеленого плюшевого зайца. В чашки для чая налили пенящуюся жидкость, чокнулись и по очереди поцеловали Тимошу, важно сидящего в центре стола в яркой оранжевой футболке, по которой будто расползлись черные букашки. А когда уже пили по второй чашке чаю, Борис Абрамович вдруг сказал:

– Я сегодня был в ЖЭКе по поводу ремонта балкона. Вы же знаете, на него нельзя выйти, так вот мне ответили, что ремонтировать не будут, потому что летом нас всех выселят в новые дома, а наш забирает какая-то организация, перестроит его и будет, видимо, контора или что другое.

И началось такое: шум, гам, кто согласен ехать хоть сейчас, кто был категорически против, и лишь Белочка сидела на диване с заснувшим на руках Тимошей, молчала, и, казалось, будто это сообщение ее никак не касается, что ее волнует лишь спящий внук, которому лучше лежать в кровати. Наконец она поднялась, осторожно положила Тимошу в кроватку, и соседи сразу притихли и, извиняясь, начали расходиться.

– А как вы, Белла Исааковна, относитесь к сообщению Бориса Абрамовича? – спросила Клавочка, когда все разошлись, а она осталась помочь убрать комнату.

– Как я могу относиться, – задумчиво ответила Белочка, – не я буду решать, ехать мне или не ехать. У меня есть сын, у него семья, вот они и будут думать, как быть, а мое дело стариковское: где им хорошо, там и мне ладно. – И помолчав, добавила: – Если я буду им нужна. 

Всю зиму было спокойно, никто больше не вспоминал о переезде, и Фикус решил, что Борис Абрамович пошутил и тот бурный разговор соседей на празднике у Тимоши – так, пустая болтовня. Но только за окном потеплело, посветлело, звонче зачирикали воробьи и галки, люди сняли тяжелые шубы, и двор все чаще наполнялся детворой (значит, пришла весна), как соседи снова зашумели, заволновались. Кто-то за дверью кричал: “Не поеду, не имеют право выселять! Я требую двухкомнатную квартиру и только в нашем районе”. Кто-то уже переезжал, и лишь Белочка сохраняла спокойствие. “А что? – думал Фикус, – пусть разъезжаются, а мы с хозяйкой и Тимошей останемся здесь. Молодые будут жить в освободившихся комнатах, будет тихо, просторно, лучше и придумать нельзя”.

В то утро хозяйка встала раньше обычного. Фикус в ожидании первых лучей солнца подремывал и был очень удивлен, когда Белочка, умытая, причесанная, будто на работу собралась, в чистом ситцевом халате выставляла на стол какие-то свертки, банки с вареньем. “Уж не молодые ли приезжают?” – разволновался Фикус. Его тревога, видимо, передалась и Тимоше: он проснулся, пухлые щечки раскраснелись, и вдруг так закричал, что у Белочки вывалился из рук пакет .Она бросилась к внуку, подняла его, душистого после сна, начала страстно целовать, будто впервые увидела, и Тимоша, успокоившись, заулыбался, растерзал белочкину косичку, и Белочка не сердилась, она улыбалась и даже смеялась своим странным смехом, похожим на покашливание или отрывистое глухое хихиканье. “Что-то хозяйка подозрительно возбуждена”, – подумал Фикус и насторожился своими толстыми, блестящими листьями, словно породистая собака, учуявшая приближение чего-то или кого-то непонятного, незнакомого.

Звонок в дверь прозвучал неожиданно резко. Фикус задрожал, Тимоша выронил ложку в тарелку с кашей и испуганно уставился на бабушку. “Не бойся, Тимоша, это к нам, сиди спокойно, я открою дверь и быстро вернусь”. Через минуту в коридоре послышались веселые голоса, мужской и женский, дверь открылась, и в комнату вошли Виктор и Галя с огромными чемоданами. Галя в красной соломенной шляпе, в сером, плотно обтягивающем полноватую фигуру платье, плюхнула тяжелый короб на пол и бросилась к Тимофею: “Сыночек, солнышко мое, здравствуй, вот мы и приехали”. Но в ответ перепуганный Тимоша заорал, и Белочка, опередив невестку, схватила внука, прижала к себе, села на диван и тихо сказала: “Не волнуйся, Галя, он вспомнит тебя, все будет хорошо”. Но в голосе ее было столько радости, лицо светилось от счастья, что эта кроха сейчас нуждается только в ней, и это была та плата за преданность, безмерную любовь к существу, давшему ей понять главный смысл жизни, ради чего стоило перенести столько обид, невзгод и разочарований.

Белочка крепко прижимала Тимошу, гладила ему спину, и Фикус, наблюдая эту сцену, злорадно усмехался: “Что, получили, дорогие родители, так вам и надо”. Однако счастливое лицо хозяйки огорчило и озадачило его: это хорошо, что молодые приехали, значит, они возьмут Тимошку, но Белочка будет скучать по внуку, будет всегда грустной и вряд ли он сможет утешить ее. “Нет, – решил Фикус, – лучше бы они не приезжали, жили бы там, в своей загранице, мы уж тут втроем неплохо обходились”.

– Мама, когда надо брать смотровую, – прервал его мысли Виктор. (“Ах, вот для чего вы приехали: квартиру новую получать. Отлично, получайте и уезжайте”).

– Смотровая уже у меня, – грустно сказала Белочка. – Предлагают однокомнатную где-то на Речном вокзале, так что езжайте и смотрите.

– Нет, мама, – резко оборвал ее Виктор, – тебе жить в этой квартире, тебе и смотреть. Нам еще не скоро придется жить в Москве, мне еще служить да служить, так что одевайся, мать, и поедем смотреть, какие хоромы предлагает тебе государство.

Потом все закрутилось, завертелось, о Фикусе забыли напрочь, разговоры велись теперь только о новой квартире, и Белочку интересовало лишь, когда будет телефон, близко ли от дома поликлиника, магазины, метро и какую брать с собой мебель. И тут вышел первый разлад.

Галя сообщила, что скоро придет контейнер с новой спальней и кухней. “Зачем мне спальня? – удивилась Белочка, – мне и дивана моего достаточно”.

– Ах, Белла Исааковна, – возмутилась Галя, – ваши диван и кровать изъедены клопами, неужели эту рухлядь вы повезете в новую чистую квартиру, чтобы и там расплодить эту нечисть. В спальном гарнитуре есть и шкаф, и зеркало, и большая двуспальная кровать, вам будет просторно, да и нам, когда будем приезжать в отпуск…

– Хорошо, – прервала ее хозяйка, – представь, вы наконец приехали в Союз, получили квартиру и, естественно, заберете свою спальню. С чем останусь я? Ведь, как я поняла, мою мебель вы просто хотите выбросить.

– Не беспокойся, мама, – усмехнулся Виктор, – мебель мы заберем очень не скоро. Ты что, не знаешь, как получают квартиры военнослужащие? Наш Тимоша школу окончит, прежде чем мы получим нормальное жилье, так что пользуйся на здоровье красивой мебелью и мы, приезжая в Москву, будем блаженствовать, а ты бери только одежду, книги и посуду. “А цветы? – закричал Фикус. – Как же я?” И Белочка, будто услышав его, сказала:

– Хорошо, я согласна, будь по-вашему. Но что делать с цветами? В новой квартире в окнах нет даже подоконников.

– Для фиалок место, может, и найдется, – заметила Галя, – а вот фикус и вправду ставить негде.

При этих словах Фикус сжался, потемнел, листья вдруг отяжелели.

– Возьмем высокий табурет и поставим фикус слева от окна? – робко предложила Белочка, – там для него будет достаточно света.

Фикус приподнял лист, прислушался: нет, Белочка не допустит, чтобы его выбросили, как старый диван: она же вырастила меня, ухаживала за мною, как за Тимошей, и я оправдал ее надежды: я стал красивым, крепким, все это видят, все восхищаются мною.

– Для него, может, и достаточно света, – смеясь сказала Галя, – а вот Тимоше – нет. Фикус такой огромный, что закроет пол-окна. Кроме того, Белла Исааковна, представьте и другое: Тимошка уже ходит, он подходит к цветку, рвет листья, и что еще хуже – хватается за ствол и опрокидывает горшок на себя. Надеюсь, вы не исключаете это?

– Все может быть, – хмуро ответила Белочка, – но за малышом надо постоянно следить, тогда и не будет никаких ЧП.

– Ладно, прекращайте разговор о фикусе, – сердито сказал Виктор, – о важном думать надо, например, куда девать такое количество книг, стеллаж в новой квартире не установишь? А фикус ваш я завтра в школу отнесу, там ему самое место.

И Фикус увидел, как Белочка побледнела и быстро вышла из комнаты.

– Вот уж не думал, что этот дурацкий цветок так расстроит мать, – недовольно сказал Виктор.

– Не цветок, а твоя резкость, наверно, надо было как-то помягче, – заметила Галя.

– Я не умею юлить, – возмутился Виктор, – дорог цветок – берите, нет – отдайте, где ему будет неплохо, и нечего голову морочить ни себе, ни другим. И все, хватит об этом говорить.

И правда, о Фикусе больше не говорили. Весь вечер был мирным, тихим, даже Тимоша не капризничал и сразу после купания улегся в кроватку и быстро уснул. Молодые ушли в кино, а Белочка пригласила к себе Клаву и грустно предложила:

– Клава, возьми фикус, посмотри, какой он красивый, я слышала, ты переезжаешь в комнату с высокими потолками, большим окном и есть куда поставить его.

– Да, Белла Исааковна, подоконник широкий, но окно-то в комнате одно, и фикус закроет весь свет. Я думаю, Виктор прав: надо отнести его в школу.

Последняя ночь перед отъездом была теплой и светлой. Фикус не спал. Он грустно смотрел в окно, на огромную луну, холодную, безразличную к его горю, на уснувший крепким сном двор с темными деревьями там, внизу. Потом он перевел взгляд на стены с яркими пятнами от висевших картин и фотографий, на массу узлов и коробок, сложенных вдоль опустевших стеллажей, на Виктора и Галю, прижавшихся друг к другу на узкой кровати, на разметавшегося Тимошку и, наконец, на Белочку, свернувшуюся калачиком на диване, и показалось ему, что хозяйка тоже не спит. Вот она приподнялась, посмотрела на внука, встала, укрыла его, но не легла, а, накрыв худые бледные в ночи ноги, стала оглядывать комнату. О чем она думала, хотел бы он знать. Возможно, прощается с комнатой, в которой прожила счастливые и несчастливые годы с мужем, бросившим ее в тяжелые послевоенные годы, где щебетал сынок, потом он вырос, возмужал и уехал, оставив мать лишь с воспоминаниями, больше грустными, когда, казалось, жизнь никчемна и пора из нее уходить. Ан, нет! Жизнь вдруг подарила ей голубоглазое чудо, не похожее ни на нее, ни на сына, но оттого не менее дорого. Она полюбила его так преданно, так самозабвенно, как никого и никогда не любила.

Взгляд Белочки остановился на Фикусе. От волнения у него задрожали листья, но когда он увидел в глазах хозяйки слезы, закричал что было сил: “Белочка, Белочка, не плачь, все будет хорошо. Молодые уедут, а мы с тобой как-нибудь уместимся в маленькой, но только нашей комнате. Белочка, не отдавай меня, я не буду докучать тебе, можешь не мыть мои листья, можешь реже поливать, только не покидай меня. Я пригожусь тебе, вот увидишь. Если солнце будет палить, я закрою окно листьями, я уберегу тебя от его жарких лучей, а если будет стужа или унылый серый день, я буду напоминать тебе своими зелеными листьями о лете, о тепле. Белочка, только не отдавай меня”.

Белочка смотрела на Фикус долго, и слезы капали, капали, и она не вытирала их, и губы ее что-то шептали, может, тоже что-то кричали ему. 

Утром все было как обычно. Виктор до завтрака куда-то ушел, Белочка пропадала на кухне, Галя возилась с Тимошей, и был он единственным, кто улыбался во всю мордашку.

Белочка и Галя уже допивали ячменный кофе, когда в комнату стремительно вошел Виктор и с порога заявил: “Все, я договорился с директрисой: ваш фикус можно нести хоть сейчас. Мама, ты пойдешь с Тимофеем гулять, а мы с Галей отнесем цветок в школу”.

Воцарилась тишина. Белочка медленно поднялась из-за стола и молча вышла из комнаты. Галя, чуть помедлив, тоже встала и начала одевать сына. В коридоре послышалась возня: хозяйка раскладывала Тимошкину коляску. И Фикус понял: еще минута-другая, и он навсегда распрощается и с этим домом, и людьми, а значит, и с жизнью, потому что другой представить не мог, да и не хотел. Но знал он и другое: хозяйка, которая никогда не могла постоять за себя ни перед мужем, ни перед сыном, никогда не могла возразить даже соседям, всегда, всегда уступала всем и сейчас в очередной раз уступает, теперь невестке, настоявшей, чтобы выбросили и диван, и чудесный дубовый стол, и многое другое, что было оплотом, домом, крепостью ее, где она, пусть чаще в одиночестве, но чувствовала себя человеком, Белочка не спасет его, она слишком для этого слаба.

Фикус уныло уставился в окно. Что он мог сказать Белочке, робко спрятавшейся за дверью, сказать “прощай, я все равно люблю тебя…”

Дверь шумно открылась.

– Галя, Витя, вы как хотите, но диван и фикус я никому не отдам, я возьму их с собой, – выкрикнула, будто выстрелила Белочка. И в глазах ее Фикус увидел такую решительность, такую отвагу, которые сметают все на своем пути, не оставляя даже мыслей на раздумья, и Фикус засмеялся счастливо: он снова будет с Белочкой.

– Как знаешь, мама, – удивленно и тихо сказал Виктор, – будь по-твоему.

Отзыв...

ЗАКАЗАТЬ
КНИГУ
СВЕТЛАНЫ
ХУТОРСКОЙ

КНИГИ НАЗАД:

КНИГИ ВПЕРЕД:

БАЕМИСТ-2

ЛИТЕРАТУРНОЕ
АГЕНТСТВО

ПУБЛИКАЦИИ

САКАНСАЙТ