Часть событий, происшедших в жизни моего друга Николая Никишина, я видел собственными глазами – в течение более чем двух десятков лет; о других знаю из его рассказов (не всегда совпадавших в подробностях и потому – в общем – достаточно достоверных) или из рассказов близких ему людей. Я не хочу пересказывать все эти истории, перечислю только самое важное: пять или шесть классов до семнадцати лет; тюрьма и лагерь за свою и чужую вину, взятую на себя добровольно; освобождение по амнистии; десятилетка за два года; создание очень неожиданной семьи (но это отдельная история, как и его последующие два или три брака, а семья до самого конца жизни так и осталась одна – та самая, первая); потом институт – технический, – учёба и работа, участие в литобъединении; прекращение учёбы за полным отсутствием сил да и знаний; через несколько лет снова поступление – уже в педагогический – и наконец его окончание; работы, больницы... – и все эти годы после лагеря непрерывные попытки писать. Его рассказы попали в “Новый мир” ещё в самом начале семидесятых, но опубликованы были два рассказа лишь через двадцать лет, когда Николая уже давно не было в живых.

В сущности, он прожил три разные жизни. Первая завершилась судом: пьяная компания отобрала часики у прохожей – на бутылку; их поймали, и они уговорили единственного несовершеннолетнего и не судимого взять вину на себя. Прокурор потребовал для семнадцатилетнего Никишина двадцать лет как главарю шайки грабителей. Дали семнадцать. Отсидел с зачётами и амнистией – четыре или пять. Это и была вторая жизнь. А третью я видел собственными глазами.

И всё. Потом смерть, лёгкая смерть во сне, без болезни или какого-то особого переживания, словно судьба наконец смилостивилась и решила сделать ему подарок просто так, не к сроку или какой-то удобной дате (как и сам он любил делать подарки своим друзьям). Он умел понимать, “шкурой чувствовать” других, даже нелюбимых, – и быть щедрым. Воистину – “как с другими поступать будете, так и с вами поступят”...

Об одном я хочу сказать, как о главном, что я понял в своём друге и что с возрастом научился ценить превыше всего. Он прожил по меньшей мере три разные жизни, в каждой из которых его окружали очень разные люди (ни один из них не смог бы сопровождать его из одной жизни в другую), но в каждой он был прост и естественен, в каждой он мог и смел оставаться самим собой. Это я чувствую его главным талантом и ещё умение быть во всех этих трёх мирах разом – в тот момент, когда он создавал свои рассказы.

Умение быть свободным.

И ещё одно необходимое пояснение. В некоторых рассказах появляется сам автор одним из героев второго ряда. В одном из рассказов он даже дал ему своё имя – Коля-Маленький, небольшого роста крепенький мальчишка, не отмеченный особым знаком судьбы... В другом рассказе – “Фуфлыжник” – он остался безымянным, но я знаю, что похожий поступок почти с тем же нравственным смыслом автору совершить довелось – во время суда, на котором он принял на себя чужую вину. Он никогда не пытался казаться повыше, ни в какой форме, но для многих из нас до сих пор остаётся загадкой его естественное лидерство в компании, казалось бы, достаточно образованных, умных и амбициозных людей. Одного таланта для этого недостаточно, нужны и подлинное достоинство, и подлинная сила.

Никишин пишет тьму сознания, опустошенного нищетой и униженностью, когда нет прав ни на что. И что существуют права на эти права, его герой лишь смутно догадывается. Володька (рассказ “Кривой сук”) любит музыку, но – как отбить у жизни возможность жить ею, когда труд его унижен копеечной, с потолка взятой оплатой, он не знает и не умеет. Он захлебывается от этой униженности. Она сминает и истребляет его. Его поэтическая душа для этой борьбы не создана и овладеть этой энергией не может.

Трудно назвать в нынешней литературе писателя, который муку этой задавленности выразил бы в ее первоначальном исходном скрежете. В стоне – точнее сказать.

Если с работы (да зимой), – не идешь, “буром” прешь сквозь мглу колючую... От ветра морда вспучится – что кирзовый сапог: картошку три! А в зоне щей плеснут да каши овсяной (черпак) отвалят, – жуй да поплевывай! – и заводи песню по новой: скорей бы утро, чай пить да на работу снова. Впереди колонны – два амбала, – что братья родные, обнялись, прут, лежнёвку обледенелую саженными шагами отмеряют, и к хвосту разница так набежит: “копыта” в сторону отбросишь, пока бегом догонишь их. Или стоишь вдруг, как конь понурый, с ноги на ногу переминаешься от холода, пока гармошка снова на шаг не развернется.

Вкруг небритой морды – пар кустом хлопчатника стынет, и весь строй на делянку азиатскую похож или на струю лохматую из-под паровоза, а на зубах от мороза – оскомина яблочная, и пресной водой с усов сглатываешь ее, и мысли – дома, на нарах, и – чтоб на печку дневальный дров не пожалел – мечта идет...

Случится, что у вахты не замнется ничего, не застудят до смерти простоем, – то и не пулей револьверной в тепло влетаешь, а идешь степенно, с уважением к себе, и на две стороны полы у бушлата, что дверь в парадную. У порога в барак потопаешь для “близиру”, по чуням веником шваркнешь пару раз, что хлыстиком по сапожку лаковому, и – в тепло скорей, и в кучку их – дневальному, до следующего утра.

Пока с себя оберешь все, месяц за окном над трубой встанет... А из столовой – уже городским фраерком, нагишом скачешь: из-под одолженного бушлата кальсончиками посвечиваешь и лодыжки в сторону кокетливо откидываешь, как девушка взволнованная. Сегодня – всё с начальником, полностью за день рассчитался с ним... И тут уж – вечер заслуженно уютом обласкает и грустной песней встретит...

“Ах, мальчик Витенька, листочек-вишенка, когда мальчоночке – семнадцать лет. Судьба известная, жизнь интересная, да только радости от жизни нет. Из глаз у матери слеза покатится, на блузке ситцевой растает след. А мальчик Витенька в краю нетоптаном страной карается на двадцать лет...” И пальцы Колымы струну дергают, а голос его слаб, – он и за этим ритмом не поспевает (перепил чифиря, видно), – и воздуха Колыме не хватает на звук долгий, и конец фразы он выдавливает из себя хрипло, как будто спросонья не откашлялся Колыма, не вошел еще в обычную форму он. Песня известная и – как все песни здесь – сентиментальная, безграмотная песня. И по музыкальному оформлению – весьма и весьма простенькая она.

Но вот – кто-то в проход встал, и пошли “синкопы”; и Чума из четвертого барака стал сучить ногами, держась за края верхних нар; и просить, уговаривать его “сбацать” – не надо. И лихо “бацает” Чума, сосредоточенно: как будто он на дебет-кредит костяшки в бухгалтерии душевной отбрасывает туда-сюда; как будто горе он (раннее, мальчишеское) в горбатый пол вколачивает, и на особенно сложном переходе он аж мычит – от жалости к себе.

А попадаются танцоры – и неплохие даже... И даже со способностями, на первый взгляд, незаурядными как будто... Но только после тяжелой работы на лесоповале (по колено в воде, – и когда не живой так плохо снарядился, а климат шутит зло) – не на талант уж ставка, да и не те способности в цене, не ими живы тут... А кличка – “Артист!” – прочно утвердилась за Чумой, и он отзывался – на обе.

А вообще, конечно, не один он был такой здесь – у чертовой матери на рогах, в некотором царстве-государстве, в Тьмутаракани этой, чужой живой душе. Были и почище этого: вроде Читы – сморщенного, хрупкого человечка из бригады Кости Сапуна, – который при помощи кусочка гребешка и пустой бутылочки из-под капель такое извлекал из своей гитары, повешенной через шею на тесьме, сплетенной из носка распущенного, что на его концерт стекались со всех бараков... Да и конвой его – не раз! – за зону вызывал – послушать. Ну, этот уж действительно – артист! И знатоки поговаривали, друг в дружку тычась:

– На гавайской, видно, Чита шпарит!.. На воле, говорят, концерт давал...

– Ну, этот – тот еще! – в ответ мычали и в глазах своих застывших грусть по чему-то берегли.

А по воле-то Чита – экономист. И “сгорел” он не на “деле”, а на “слове”... “Болтун”, с пятьдесят восьмой – десять: осмелел у друзей с рифмой, ну, вот ему и спели... в другую степь...

Песня звучала, Чума “синкопировал” и выводил ногами узор, один другого хлеще, а мальчик Витенька – притулился возле крепкого плеча своего покровителя Николая Александровича Воронкова (Свища, по-местному): московского жулика, вора-законника, уже (по третьей “ходке”) “тянувшего” пятый срок у Хозяина и все по статье “злостное хулиганство”. “Неблагородной” статьей Свищ вызывал неодобрительные реплики со стороны своих коллег по “ходке” за неворовской, как будто б, аттестат. Но... был известен он – в “кругах” – от юга и до конца земли, – и плавал даже дальше. А так... был вором Свищ независимым, но беспутным, не убежденным был: не столько “идеи” воровские заботили Свища, как личный интерес.

Свищ не ходил в главарях-законодателях, не верховодил он; но острых ситуаций не избегал: был смел, настойчив, чутко чувствовал момент, и был он, к тому же, как-то по-особенному безжалостен – как и к себе грешному, так и к другим. И этим-то он и снискал себе всеобщее уважение и признание: Свищ – смелый вор.

– Брось пацанов-то портить! – мимоходом, а недовольно все же, бросил Колька Самара фразу “за демократию”, увидев как-то Витеньку рядом с ним.

– Да он хороший мальчик! – потрепал Свищ Витеньку по щеке. – В бригаду его возьму – помогать!..

Губки Свищ в лакомую улыбку скорчил, по глазкам – зайчики лукавые запрыгали, а пальцы даже карты бросили, и он ими по ляжке своей пухлой, короткой – чиркать что-то начал (такую бэ... измызганную выдал, что и рукой махнешь – на “чудеса”)...

– Свеженькое колечко подцепил... Опять тебя – на шерстяную варежку потянуло! – брезгливо даже со Свища Колька Самара на Витеньку ушел, но, видно, не нашел в нем, чего искал, и усмехнулся вдруг – недобро, нехорошо, как в память бросил что-то, для памяти, себе...

Неодобрительно Самара посмотрел, а с завистью и – тут же – глаз прищурил и как примерился... А Свищ “стос” мечет и ухмыляется довольно, и губки моет язычком, и ловко “талия” на “шестерик” под пальцами его идет, и тоже – за него, и тоже – утверждает право на этот случай с ним. И с Витенькой пока он папироску курит – одну!: ну, значит, ничего, и можно так (не “чокнул” он его, еще не сдался “мальчик”). И мужики по нарам своим гогочут в кулачок закрытый, и каждому, поди, на язык-то просится сказать что ни то хлесткое по поводу, да со Свищом-то шутки плохи: здесь и ни за что про что схлопотать проще пареной репы, а за собственный его интерес – долго придется доказывать что-нибудь в оправдание и холодной кружкой ухо примачивать до следующего утра. Ну, дураку закон не писан: ему всегда – особ статья на жизнь!.. Что одному дураку, что и другому, что и третьему дураку, коль случится он рядом с теми.

И уютно, и хорошо в окно посматривать: тепло, привычно, стекло лоб грустью холодит. Так – на секундочку – пробежит что-то перед глазами, вроде как напомнит что, и что-то ясное, простое ответом просится, – да где там надолго к себе придти: лезет какой-то хрен с “горы” и кусок майки старой из карманов тянет, мусолит “стиры”, что взаправдашный: “Запишем, что ль?.. На майку...” А куда он лезет, когда тасует через руку... Опять к окну прилипнет лоб, а там уж – ничего: ночь только, да с северной стороны небо вроде как посвежей. Океан, говорят, отсвечивает по ночам в той стороне... И тянет всех в эту сторону глаза таращить – думать про ту... и эту жизнь. И известно всем, что дом-то – в другой, с другой стороны стоит, а как про дом печаль нахлынет, так в сторону океана и уставится бедовая голова: мысли не мысли, слова не слова, так – тоска...

А мальчик Витенька на “хозяйских харчах” впервые: лет только-только восемнадцать стукнуло, а срок – немалый, изрядный по его годам. По второй части Указа двадцать лет на отсидку ему припаяли – за изнасилование гражданки Жабовой, Марии Тихоновны, тринадцатого года рождения, русской, незамужней, по происхождению из крестьян...

Не сразу и понял он, когда попросила она у него денег, что всерьез это. Отшутился просто. А тут, гляди, выбегает она на улицу и – орет...

И не без дураков, конечно: некоторые поосклабились тут же (за справедливость), мятыми козырьками “домиков” серых покивали одобрительно на этот счет, но многим почему-то стало не по себе. (Вид, в общем, равнодушный был у многих, а... поменялось время... И некогда: работа, вроде, ждет. И суд пока – не твой. К Ростовскому, опять же, совсем неплохо относились: “вор справедливый” был, зря не обидит...) И не к нему, конкретно, “не по себе”, а как бы – к ним, ко всем: к Свищам, Самарам этим, и к Витеньке опять же, и к Балабанову – начальству нашему... И где – без главных?.. Вон Вышинский... Уж до чего на взлете человек, а понимает он?.. Да и к себе, видать, опять же, “не по себе”, к Ростовскому Ивану – как будто тоже.

Известное дело: как долго думать, если перспективы в жизни ни на грош (сами по уши – и обиженные, и обидчики уже давно). А эта история стала фактом, и начало ее понемногу забылось всеми (что ж, – день, так день, – а ночь, так ночь! и что тут потолкуешь?..) И Витеньку “Лариска” (Мишка Коновалов) своим отрядом “женским” помыться в баньку водит, а после – их (отмытых, чистеньких) по углам да печкам жулики разбирают на вечерок.

Работа на 121% – вынь да положь!.. А иначе – зачетных дней: день к трем – не сбудется... И тогда уж – “труби”, “радёмый”, в свою “дуду” “катушку полную”, что отоварил дядя за промах твой... Но только – третье лето на исходе, как умер кто-то, – и всякие комиссии большие – направо да налево срок сбрасывают всем: то малолеткам, то – за то, а то – за это, больных актируют, то – вот – “фашистов”, политических, взялись пересмотреть... Всех к осени пересортировали, и Леньку Звягинцева – к Ростовскому с Самарой да со Свищом зачем-то на “строгий” приписали. Ну, так и что, что в Рязани они районную кассу взяли в сумасшедшем 53-м?.. Не убили они ведь там никого, а взяли-то, бедолаги, только то, что по столам у них раскидано было... Все из-за бабы это, и дрянь она!.. Такие – что “мальчики”, что “девочки”, – как ни тасуй таких, известно, на что они годятся!.. А парень Ленька отличный и работяга – поискать какого! И на воле он – всю жизнь по стройкам пашет да по углам страны... Цехов, домов “граблями”-то трудовыми – понавыкладывал: где кожа, где спецовка у него, на ощупь не поймешь!.. А ему – “строгого”, да еще и с этими... Опять же – Балабанов начальником у них. А над таким какого Вышинского ни посади, а все одно: ты докажи, что был не ты, что было не так, что ты – не ты... Да и зря у таких “права качать”, на их-то “бирже” – не штабеля, а куча...

А у четвертого барака Чума опять ерошничает:

Тот уже и не смущается давно: привык, подрос, в сторонку смотрит больше по привычке и от греха подальше, а внимание ему приятно: про волю поговорить – ой-ой! как хочется. А со “своими” разве поговоришь об этом: из женщин – только мать и вспомнишь вслух. Да и что будет, если дойдет туда?.. Во, сколько зеков по домам-то собрались!.. И имя Свищ придумал для него... А ведь и мамку – так же...

Перебрал Чума с шуткой, а нет уже того, что в столовой было: много вокруг стоит, да все – как бы слоями пошли, и Чума – чуть ли не один с подначкой этой.

Чита, как только с работы, так сразу за гитару, и слушают его всё больше: не отвлекут, не перебьют, – как Левитана... И в карты играют меньше: в “заначку” оседает больше, чем в магазин. А Клим Чернухин грустный-грустный ходит: его все эти комиссии не касаются, и зачет ему – лишь день за два только. Он тоже “фашист”, но не по статье, а по положению своему в лагере: смерти он в санчасти регистрирует, обслуга он, он с валерьянкой дружит. Сам – из Великих Лук и там спортобществом заведовал, растратил что-то. А только разве он придумал спортсменов величать: квартиры да гонорары им особенные устраивать! И своего партбилета ему – жалко было... Сам прокурор звонил, когда придут за ним. А Клим и бежать-то никуда не собирался: на что ему бежать, зачем бежать, когда он жил с зарплаты!.. А прокурор – был друг. Отца он Клима друг (отца еще в 37-м забрали). Лягуха-муха жизнь, – такие пироги еще пекут...

– “Агашенька”, а как тебя заморит, забудешься во тьме да перед девкой – этак... раком встанешь!..

– Чума, брось человека, – приставать!..

– Кого? Чего? Его?!..

Еще концерт. Ну, не Чума он, конечно, какой он Чума, если озверел без отца и матери, если ему подачки классного комитета поперек горла встали. А денег из учительской – я верю, что не брал. А лучше б взял, коль все одно сидит... А то, что слово это (про “Агашу”) Чума еще на воле знал, – его винить?!.. Обиделись – какие...

– Повтори, сучье вымя, кого ты сказал? Кого?.. Кто человек? Вот он?!. Вот эти медики-педики, да?!. Вот эта блевотина заплеванная – человек?!. Мразь эта?.. Да я их... твою мать – безответных, бесхребетных!..

Ну, отняли, конечно, “Агашеньку”, отбили. Да дали ей под... место, чтобы она им человека не смущала и не вводила б в грех... И расходиться, вроде, начали, как вдруг за столовой – грохот. Один, другой, – и всех, как ветром, тут же развернуло и – всех – туда. И надзиратели по мосткам грохочут подковкой, и все кучкою они... И начальник конвоя на вышку сам лезет: пока еще – его дела, не кума, тому – потом рядить. А под самой запреткой – кто-то руку под себя и носом в землю перепаханную... И – кто? кого? зачем? когда? – со всех сторон.

– Кто-кто?

– “Лариска”. Мишка Коновалов на вышку с дрыном вдруг пошел.

– Чего-эт он?!

– Чего-чего!.. Приперла, видно, воля!..

И утром конвой с развода, как угли из печи, выхватывал бригады. Конвой усиленный, и шел он злющий что-то: ребята молодые, еще со школы только. Да, мальчики совсем, друг к дружке липнут, а с автоматами они...