|
ТАРАКАН
Отринуть жизненные схемы,
развеять умственный дурман
за тяжкий труд поста и схимы
отважно взялся таракан.
Среди замызганной посуды,
в глуши помойного ведра -
повсюду жизнь свои причуды
являла с самого утра.
И он в высоком умиленьи
движенья горния светил
и прах земной, и сон, и тленье
очами вечными следил.
Как сливки, дни и ночи кисли,
сплетался быт из ничего,
и думал он о вещем смысле
существованья своего
и перепончатые крылья
в восторге к небу возносил,
и плакал про себя в бессильи,
и ахал из последних сил.
Ему б с подружкой - в салки, в жмурки!..
Но он сгорал в ином огне,
таская чёрствые окурки
на чёрной крохотной спине
и в мелочь - каждую! - вникая:
и в щель, где холод гробовой,
и в плитку, где жара такая,
как в жаркой Африке самой...
Уж сохло тело, как сухарик,
уж начал он сходить с ума,
и вдруг ему - презренной твари! -
открылась истина сама.
Не в этом ли искусства сила,
что истина сама собой
небесный пламень водрузила
над тараканьей головой?!
И, этим светом обладая,
он в мир подался из угла,
когда хозяйка молодая
его на ложках засекла.
Ленивая, в белье нательном,
иных не ведая страстей,
она его - щелчком смертельным
отполированных ногтей...
И вот - без слёз и покаянья -
полёт в неведомую тьму.
И жизнь последнее сиянье
дарила в форточку ему.
А в полночь тихою когортой
его сородичи пришли
и тела мякиш распростёртый
во мрак и щели унесли.
Но где ж душа его святая?
Быть может, малость погодя,
помчалась по свету, рыдая
и мир себе не находя?
А может, кто её приветил,
с собою рядом поселил...
И нам оттуда тихо светит
её неразделённый пыл.
1981
ХОЛОДНЫЙ САПОЖНИК
Я сапожником стать не сумею -
высоко ремесла мастерство.
Молоточки да баночки клея,
да гвоздочки, да много всего.
Был сосед у нас ветхий сапожник.
Мастерская - напротив двора.
Сам приземистый, как подорожник,
вечно лысый и пьяный с утра.
Жил он тихо, семью не тираня.
И неспешно: ведь жизнь - не вокзал.
Кроме самой забористой брани,
он по-русски двух слов не вязал.
До войны, что ни год - то с приплодом.
Семь детей. Семь подпорок. Семь "я".
Он в семье почитался уродом.
Без урода семья - не семья.
Много надо полнеющим дочкам,
но не стоит перечить властям.
И уродец стучал молоточком
по ночам, по ногтям, по страстям.
И хотя всякий труд правомочен
и любая работа в чести,
он был мастер, наверно, не очень,
потому что не видел почти.
Год - от года, итог - от итога,
мастерская - почти уже склеп.
Но деньжонки текли, слава Богу,
на бутылку-другую да хлеб.
Два приятеля в гости ходили
в трёхаршинной его погулять,
вместе пили, а после - дразнили...
и мирились на водке опять.
Он ворочался в нашей эпохе,
постигая эпоху до дна:
дочки жирные, жирные снохи
и худая, как щепка, жена.
Жили-были старик со старухой,
наживали добро и врагов,
горевали над смертью безрукой,
жили-были во веки веков.
А над старческой их колыбелью,
словно рядом - но только во мгле! -
мальчик в шлеме, убитый шрапнелью
на палёной смоленской земле.
Жили-были старик со старухой:
сто забот, сто заплат, сто обид.
Называют жистянкой, житухой
этот сонный, затянутый быт.
Где ж ты, Боже, - судья и посредник?
От соседа уж нет ничего.
У хозяйственных дочек в передних
доживает старуха его.
Сохнут баночки старого клея,
молоточек в пространстве стучит...
Я сапожником стать не сумею,
да и, собственно, кто мне велит?
1983
* * *
Небо с землёю - как брат и сестра.
Теплота бабочки и травы.
Лягушка притихла на дне ведра,
не повернёт головы.
Мир мой сколочен из досок и брёвен,
чист, как смола, и, как ветер, огромен...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Рожки да ножки остались, да рвы...
Не повернуть головы,
не разгрести эту мглу;
кто там смеётся в углу?
Чур, меня, чур!..
Ты, что ли, Юр?
Детский приятель мой в угол забился.
Век с ним не виделись. Там он и спился,
не повернув головы...
Юра, хочешь халвы?
Ночь растит изумрудную зелень.
Тишина. И капля не шелохнется в колодце.
И такой свет отовсюду льётся,
что белеет в земле несколько зёрен.
Скажешь ли громко,
ступишь неловко -
мир улетает, как божья коровка,
до капельки,
до лепестка.
Не найдёшь во Вселенной и оттиска...
Детские дали расцвечены мелом -
синим и розовым, жёлтым и белым.
Не убавляется жгучая соль:
нянчишь гармонию - вынянчишь боль.
P. S. Понатворили... Страну разорили.
Плавает ненависть клочьями пыли...
Юрка не знает о том ничего.
Он бы спросил с нас. Да нет никого.
1988
В КИТАЙ-ГОРОДЕ
Я шёл по китайскому городу, то есть
по городу, где есть китайцы, в том смысле,
что в городе этом так много китайцев,
что можно назвать этот город китайским.
Вот «ВОШИНГТОН МЪЮЧУАЛ БЭНК» по-английски
написано. А по-китайски – пониже,
поскольку ещё сохранились китайцы,
которым до лампочки этот английский.
Они и с китайским не хуже индейцев.
А в банке, опять же, - свои. И в аптеке.
И в офисах разных. А уж рестораны
китайские самые тут ходовые.
Здесь три супермаркета есть – три
китайских
больших магазина с китайским товаром.
На кассах китайцы стоят с именами
то Стивен, то Кевин, то Анна-Мария.
«А что, - говорю, - продаёте, китайцы?»
Они отвечают: «Здесь всё из Китая.
Бери, что душа пожелает, поскольку
в Китае плохих не бывает товаров».
«Тогда, - говорю, - как вы здесь оказались?
Зачем, - говорю, - от хороших товаров
ходить за три моря, корпеть над
английским,
вторгаться в чужую культуру, а после
обратно в свою из неё исторгаться,
от фабрики грёз получая одышку?
Зачем? – говорю. – Чтоб, ещё без грин-карты,
всё к тем же вернуться хорошим товарам?»
Они отвечали мне: «Жажда свободы
вела нас, товарищ, морями и сушей.
И вот мы достигли поставленной цели:
стоим и торгуем китайским товаром.
А ты что за птица? Ведёшь себя скверно.
Пришёл. Не купил ничего. А туда же –
с вопросами лезешь в китайскую душу...
Сначала в своей разберись, в
нидерландской».
Я им отвечаю: «Я тоже китаец.
Я тоже приехал за хреном и редькой.
Одно лишь печалит заблудшую душу,
что все иероглифы позабывал я.
Ни «минь» я не помню, ни «дао», ни «лао».
Ни справа налево, ни слева направо».
- Учи, - говорят. – Мы тебе не помеха.
А больше от нас ничего ты не требуй.
6 декабря 2001
ЛУНА В САН-МАРИНО
Откидного сиденья перина...
Я глаза на минуту прикрыл
и уснул в городке Сан-Марино,
и увидел сквозь росчерки крыл -
как из небытия фотокадра,
проявляясь, плывут на меня
очертания гор Сьерра-Мадре,
отделившие ночь ото дня.
Ветерок, по-домашнему вея,
отдыхал на полотнах реклам.
И горящие фары фривея
проносились, подобно шарам.
А ещё, выходя из неволи
чьей-то памяти полубольной,
за фривеем зелёное поле
возле гор освещалось луной.
В неживом фиолетовом свете,
достигающем горы едва,
мы играли с тобою, как дети,
говорили друг другу слова.
Ни печали на лицах, ни боли –
вечной радостью лица полны.
Кто бы глянул – два ангела в поле.
Это всё из-за света луны.
Не упомнить во сне все детали.
Неуклюжие, помню, смешно
длинноклювые птицы летали,
не клевали с ладоней зерно.
Мотыльков голубых фотовспышки
над высокой прозрачной травой.
Спящий ангел в коротком пальтишке,
тихий ветер и свет неживой.
Сон минутный недолго продлится.
Исчезает предательский свет.
Мотыльки улетели и птицы.
Слава Богу, что нас больше нет.
6 октября 2002 |
|
