ГАЗЕТА БАЕМИСТ АНТАНА ПУБЛИКАЦИИ САКАНГБУК САКАНСАЙТ

НАЗАД

ЭДУАРД
ПРОНИЛОВЕР

ВПЕРЕД

 
 
 

 

 

  Избранное. М.: Издательское содружество А.Богатых и Э.РАкитской (Э.РА),
2004. - 136 с. Поэтическая серия «Э.РА».

 

Художник Ольга Романова. 
В оформлении обложки использована работа Ольги Романовой «Лесная дива».

 

 

ISBN 5-93721-244-4
ББК 84 (2 Рос–Рус) 6-5

 

© Эдуард Прониловер (Eduard Pronilover), 2004
© Ольга Романова, иллюстрации, 2004

   

Для покупки книг: 
evelin1@013.net

 

МНОГОСЛОЙНАЯ ПОЭЗИЯ

«Избранное» — пятая книга Эдуарда Прониловера, бывшего москвича, живущего сейчас в Лос-Анджелесе. «Внутренняя свобода и мастерство поэтической речи, гуманизм, высокий настрой (это, безусловно, качества русской поэтической традиции), помноженные на еврейскую любовь к семье и близким, стремление к простому человеческому счастью, дают непередаваемый словами эффект... Главная, на мой взгляд, заслуга автора в том, что его стихи не наталкивают читателя на печальные размышления, а уводят от них. Поэт Прониловер и человек Прониловер осознанно стремятся сосуществовать в гармонии; это стремление, встречающееся довольно редко, — одно из основных в его поэзии». Так пишет о Эдуарде Прониловере поэт, издатель книги Эвелина Ракитская. Она отмечает простоту языка автора, ясность и прозрачность сравнений, наполненность его поэзии тонкими нюансами, скрытыми за цитатами полутонами, самоиронией.

«Прониловер — поэт «многослойный», — пишет она в послесловии к книге, — он интересен в равной мере и тем, кто искушен в поэзии, и тем, кто, может быть, вообще никогда ничего не читал... Такая «многослойность», на мой взгляд, — первый признак поэта настоящего. Душа автора этой книги открыта: он стремится все и всех понять и найти лучшее во всем, что его окружает; по большому счету, ему очень не хочется делить мир на восток и запад, на низкое и высокое, на свое и чужое...»

 
 
ТАРАКАН

Отринуть жизненные схемы,
развеять умственный дурман
за тяжкий труд поста и схимы
отважно взялся таракан.
Среди замызганной посуды,
в глуши помойного ведра -
повсюду жизнь свои причуды
являла с самого утра.
И он в высоком умиленьи
движенья горния светил
и прах земной, и сон, и тленье
очами вечными следил.
Как сливки, дни и ночи кисли,
сплетался быт из ничего,
и думал он о вещем смысле
существованья своего
и перепончатые крылья
в восторге к небу возносил,
и плакал про себя в бессильи,
и ахал из последних сил.
Ему б с подружкой - в салки, в жмурки!..
Но он сгорал в ином огне,
таская чёрствые окурки
на чёрной крохотной спине
и в мелочь - каждую! - вникая:
и в щель, где холод гробовой,
и в плитку, где жара такая,
как в жаркой Африке самой...
Уж сохло тело, как сухарик,
уж начал он сходить с ума,
и вдруг ему - презренной твари! -
открылась истина сама.
Не в этом ли искусства сила,
что истина сама собой
небесный пламень водрузила
над тараканьей головой?!
И, этим светом обладая,
он в мир подался из угла,
когда хозяйка молодая
его на ложках засекла.
Ленивая, в белье нательном,
иных не ведая страстей,
она его - щелчком смертельным
отполированных ногтей...
И вот - без слёз и покаянья -
полёт в неведомую тьму.
И жизнь последнее сиянье
дарила в форточку ему.
А в полночь тихою когортой
его сородичи пришли
и тела мякиш распростёртый
во мрак и щели унесли.
Но где ж душа его святая?
Быть может, малость погодя,
помчалась по свету, рыдая
и мир себе не находя?
А может, кто её приветил, 
с собою рядом поселил...
И нам оттуда тихо светит
её неразделённый пыл.

1981 

 

ХОЛОДНЫЙ САПОЖНИК

Я сапожником стать не сумею -
высоко ремесла мастерство.
Молоточки да баночки клея,
да гвоздочки, да много всего.

Был сосед у нас ветхий сапожник.
Мастерская - напротив двора.
Сам приземистый, как подорожник,
вечно лысый и пьяный с утра.

Жил он тихо, семью не тираня.
И неспешно: ведь жизнь - не вокзал.
Кроме самой забористой брани,
он по-русски двух слов не вязал.

До войны, что ни год - то с приплодом.
Семь детей. Семь подпорок. Семь "я".
Он в семье почитался уродом.
Без урода семья - не семья.

Много надо полнеющим дочкам,
но не стоит перечить властям.
И уродец стучал молоточком
по ночам, по ногтям, по страстям.

И хотя всякий труд правомочен
и любая работа в чести,
он был мастер, наверно, не очень,
потому что не видел почти.

Год - от года, итог - от итога,
мастерская - почти уже склеп.
Но деньжонки текли, слава Богу,
на бутылку-другую да хлеб.

Два приятеля в гости ходили
в трёхаршинной его погулять,
вместе пили, а после - дразнили...
и мирились на водке опять.

Он ворочался в нашей эпохе,
постигая эпоху до дна:
дочки жирные, жирные снохи
и худая, как щепка, жена.

Жили-были старик со старухой,
наживали добро и врагов,
горевали над смертью безрукой,
жили-были во веки веков.

А над старческой их колыбелью,
словно рядом - но только во мгле! -
мальчик в шлеме, убитый шрапнелью
на палёной смоленской земле.

Жили-были старик со старухой:
сто забот, сто заплат, сто обид.
Называют жистянкой, житухой
этот сонный, затянутый быт.

Где ж ты, Боже, - судья и посредник?
От соседа уж нет ничего.
У хозяйственных дочек в передних
доживает старуха его.

Сохнут баночки старого клея,
молоточек в пространстве стучит...
Я сапожником стать не сумею,
да и, собственно, кто мне велит?

1983

 

* * *

Небо с землёю - как брат и сестра.
Теплота бабочки и травы.
Лягушка притихла на дне ведра,
не повернёт головы.

Мир мой сколочен из досок и брёвен,
чист, как смола, и, как ветер, огромен...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Рожки да ножки остались, да рвы...
Не повернуть головы,
не разгрести эту мглу;
кто там смеётся в углу?
Чур, меня, чур!..
Ты, что ли, Юр?

Детский приятель мой в угол забился.
Век с ним не виделись. Там он и спился, 
не повернув головы...
Юра, хочешь халвы?

Ночь растит изумрудную зелень.
Тишина. И капля не шелохнется в колодце.
И такой свет отовсюду льётся,
что белеет в земле несколько зёрен.
Скажешь ли громко,
ступишь неловко -
мир улетает, как божья коровка,
до капельки, 
до лепестка.
Не найдёшь во Вселенной и оттиска...

Детские дали расцвечены мелом -
синим и розовым, жёлтым и белым.
Не убавляется жгучая соль: 
нянчишь гармонию - вынянчишь боль.

P. S. Понатворили... Страну разорили.
Плавает ненависть клочьями пыли...
Юрка не знает о том ничего.
Он бы спросил с нас. Да нет никого.

1988

 

В КИТАЙ-ГОРОДЕ

Я шёл по китайскому городу, то есть
по городу, где есть китайцы, в том смысле,
что в городе этом так много китайцев,
что можно назвать этот город китайским.

Вот «ВОШИНГТОН МЪЮЧУАЛ БЭНК» по-английски
написано. А по-китайски – пониже,
поскольку ещё сохранились китайцы,
которым до лампочки этот английский.

Они и с китайским не хуже индейцев.
А в банке, опять же, - свои. И в аптеке.
И в офисах разных. А уж рестораны
китайские самые тут ходовые.

Здесь три супермаркета есть – три китайских
больших магазина с китайским товаром.
На кассах китайцы стоят с именами
то Стивен, то Кевин, то Анна-Мария.

«А что, - говорю, - продаёте, китайцы?»
Они отвечают: «Здесь всё из Китая.
Бери, что душа пожелает, поскольку
в Китае плохих не бывает товаров».

«Тогда, - говорю, - как вы здесь оказались?
Зачем, - говорю, - от хороших товаров
ходить за три моря, корпеть над английским,
вторгаться в чужую культуру, а после
обратно в свою из неё исторгаться,
от фабрики грёз получая одышку?
Зачем? – говорю. – Чтоб, ещё без грин-карты,
всё к тем же вернуться хорошим товарам?»

Они отвечали мне: «Жажда свободы
вела нас, товарищ, морями и сушей.
И вот мы достигли поставленной цели:
стоим и торгуем китайским товаром.

А ты что за птица? Ведёшь себя скверно.
Пришёл. Не купил ничего. А туда же –
с вопросами лезешь в китайскую душу...
Сначала в своей разберись, в нидерландской».

Я им отвечаю: «Я тоже китаец.
Я тоже приехал за хреном и редькой.
Одно лишь печалит заблудшую душу,
что все иероглифы позабывал я.

Ни «минь» я не помню, ни «дао», ни «лао».
Ни справа налево, ни слева направо».
- Учи, - говорят. – Мы тебе не помеха.
А больше от нас ничего ты не требуй.

6 декабря 2001


ЛУНА В САН-МАРИНО

Откидного сиденья перина...
Я глаза на минуту прикрыл
и уснул в городке Сан-Марино,
и увидел сквозь росчерки крыл -

как из небытия фотокадра,
проявляясь, плывут на меня
очертания гор Сьерра-Мадре,
отделившие ночь ото дня.

Ветерок, по-домашнему вея,
отдыхал на полотнах реклам.
И горящие фары фривея
проносились, подобно шарам.

А ещё, выходя из неволи
чьей-то памяти полубольной,
за фривеем зелёное поле
возле гор освещалось луной.

В неживом фиолетовом свете,
достигающем горы едва,
мы играли с тобою, как дети,
говорили друг другу слова.

Ни печали на лицах, ни боли –
вечной радостью лица полны.
Кто бы глянул – два ангела в поле.
Это всё из-за света луны.

Не упомнить во сне все детали.
Неуклюжие, помню, смешно
длинноклювые птицы летали,
не клевали с ладоней зерно.

Мотыльков голубых фотовспышки
над высокой прозрачной травой.
Спящий ангел в коротком пальтишке,
тихий ветер и свет неживой.

Сон минутный недолго продлится.
Исчезает предательский свет.
Мотыльки улетели и птицы.
Слава Богу, что нас больше нет.

6 октября 2002

 

 

Фоторепортаж о презентации книги Эдуарда Прониловера

 

 

ЗАКАЗАТЬ
КНИГИ
ЭДУАРДА
ПРОНИЛОВЕРА

КНИГИ НАЗАД:

КНИГИ ВПЕРЕД:

Лидия Ефимова Михаил Ромм
Игорь Кручик Катя Яровая
Алексей Остудин Алексей Волков
Михаил Беркович
Александр Карамазов
ГАЗЕТА БАЕМИСТ-1

БАЕМИСТ-2

БАЕМИСТ-3

АНТАНА СПИСОК  КНИГ ИЗДАТЕЛЬСТВА  ЭРА

ЛИТЕРАТУРНОЕ
АГЕНТСТВО

ДНЕВНИК
ПИСАТЕЛЯ

ПУБЛИКАЦИИ

САКАНГБУК

САКАНСАЙТ

 
Aport Ranker