Господа, специально ко дню рождения Миши Ромма!
НОВЫЕ МЕМУАРНЫЕ ЗАМЕТКИ СЁМЫ ШТАПСКОГО
11. Сёма и Сюня
Поэты любили меня и посвящали мне стихи. И не кто-нибудь, а Миша Светлов и Рита Алигер, Дезик Самойлов и Иося Бродский увековечили мое имя в своих творениях. Последний в этом ряду – мой давний приятель, поэт-сатирик Абрам Т.- Д., чтоб ему пусто было! Пользуясь тем, что в литературной среде активно муссируются слухи о моей смерти, он сочинил эпитафию и объявил, что она украшает мое надгробие на Ваганькове:
Прохожий! Здесь уснул, как дома,
Известный критик Штапский Сёма.
Дрожи и помни: все мы – пища
Для неизбежного кладбища!
Однако жемчужина моей коллекции – дружеская эпиграмма одного из драгоценнейших наших поэтов.
Как-то мы отдыхали в Ялте с моим тезкой Сёмой Липкиным. И когда его Инна или моя Дора звали кого-нибудь из нас за какой-то надобностью, отрывая от карточной партии, мы вскакивали оба. Тогда, чтобы не было путаницы, меня временно переименовали в Сюню (так меня называла мама в детстве), а Липкина, как старшего и заслуженного литератора, оставили Сёмой. Нашими партнерами по картам часто оказывались отдыхавшие в том же пансионате Шура Ширвиндт, Гриша Горин и Сава Крамаров. Точнее говоря, Сава, давно уже ставший правоверным иудеем, в карты не играл, водки не пил, грыз какие-то загадочные орешки, но тем не менее не отлеплялся от нашей компании. Ширвиндта он своим поведением явно раздражал. Каждые пять минут, отвлекаясь от карт, Шурка оглядывался на Саву и настойчиво произносил полным обаяния голосом:
– Савик, тебе пора в синагогу!
Сава отмалчивался, презрительно кося знаменитым глазом в сторону Шуры, или отвечал ему своей фирменной ухмылкой.
Благородный Гриша яростно шепелявил мне на ухо:
– Сёма, сё это Сюрка пристает к Сяве? Совсем самасесий!
Компания не путалась в наших именах: для них я был, как положено, Сёмой, а Липкина почтительно величали Семеном Израилевичем.
– Семен Израилевич, – лениво тянул Шура, сбрасывая козырного туза, – а какой эпос вы сейчас переводите? Я слышал, эпос биробиджанского народа?
Липкин не то обижался, не то демонстрировал обиду, но отвечал неизменно плачущим голосом:
– Шура, оставьте, пожалуйста, ваши дурацкие остроты! А то я пожалуюсь на вас Плучеку!
– Сёма! Сюня! – донеслись до нас голоса Инны и Доры, – смотрите, кто приехал!
Со стороны пансионата, тяжело опираясь на суковатую палку, медленно приближался к нам Арсений Тарковский.
В тот же вечер он и сочинил это незабываемое четверостишие:
Хоть о них не знаем всё мы –
Оба друга были Сёмы.
Но сейчас, в конце июня,
Липкин – Сёма, Штапский – Сюня.
Я всё никак не могу дозвониться до непоседливого филолога Б.Д. (который уже восемнадцатый год составляет полное собрание стихотворений Тарковского) и собственноручно передать ему Арсюшину эпиграмму. По последним сведениям Д. вот-вот должен возвратиться из Новой Гвинеи.
ip: logged
