Люди, в Израиле взрыв. Откликнитесь пожалуйста, все живы? Эвелина, Вика, Илья и все ГБуковцы, кто в Израиле - откликнитесь, как вы там?

Спасибо, Лев, за координаты Клеопатры Григорьевны!

Всегда с охотой читал публикации Макса Фарберовича на этом сайте. Всем, кто его любил, глубокие соболезнования.

Смерть сшибает, в лица нам не глядя,
и друзей все уже, уже круг...
...........................
Ах, шагает по земле Косая
Старых, юных, зрелых - всех разя,
Невзначай косы клеймя касаньем,
Но остановить её нельзя...

Скорбим по поводу ухода дорогого Макса. Лучшего из лучших.

Номер телефона Клеопатры Григорьевны: 04-988-33-94 (вне Израиля ноль не набирается). Сегодня я с ней разговаривал. Нужно ей звонить, чтобы она не чувствовала себя забытой. Последняя публикация Макса - ОЧЕРКИ АЛКОГОЛЬНОЙ ТОПОГРАФИИ ОДЕССЫ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ
20-го ВЕКА - это и мне привет от него: по его просьбе я редактировал семь глав "Очерков..."

Извиняюсь. Не вышло! Помещаю еще раз, хотя это уже наглость. Прочтите, кто не нает этого.А кто знает, простите.

Владимир Набоков. Слава

И вот, как на колесиках, вкатывается ко мне некто
восковой, поджарый, с копотью в красных ноздрях,
и сижу, и решить не могу: человек это
или просто так -- разговорчивый прах.
Как проситель из наглых, гроза общежитий,
как зловещий друг детства, как старший шпион
(шепелявым таким шепотком: а скажите,
что вы делали там-то?), как сон,
как палач, как шпион, как друг детства зловещий,
как в балканской новелле влиянье, как их,
символистов -- но хуже. Есть вещи, вещи,
которые... даже... (Акакий Акакиевич
любил, если помните, "плевелы речи",
и он как Наречье, мой гость восковой),
и сердце просится, и сердце мечется,
и я не могу. А его разговор
так и катится острою осыпью под гору,
и картавое, кроткое слушать должно
и заслушиваться господина бодрого,
оттого что без слов и без славы оно.
Как пародия совести в драме бездарной,
как палач и озноб, и последний рассвет --
о волна, поднимись, тишина благодарна
и за эту трехсложную музыку. -- Нет,
не могу языку заказать эти звуки,
ибо гость говорит, и так веско,
господа, и так весело, и на гадюке
то панама, то шлем, то фуражка, то феска:
иллюстрации разных существенных доводов,
головные уборы, как мысли вовне;
или, может быть, -- было бы здорово,
если б этим шутник указывал мне,
что я страны менял, как фальшивые деньги,
торопясь и боясь оглянуться назад,
как раздваивающееся привиденье,
как свеча меж зеркал, уплывая в закат.
Далеко до лугов, где ребенком я плакал,
упустив аполлона, и дальше еще
до еловой аллеи с полосками мрака,
меж которыми полдень сквозил горячо.
Но воздушным мостом мое слово изогнуто
через мир, и чредой спицевидных теней
без конца по нему прохожу я инкогнито
в полыхающий сумрак отчизны моей.
Я божком себя вижу, волшебником с птичьей
головой, в изумрудных перчатках, в чулках
из лазурных чешуй. Прохожу. Перечтите
и остановитесь на этих строках.
Обращение к несуществующим: кстати,
он не мост, этот шорох, а цепь облаков,
и лишенные самой простой благодати
(дохожденья до глаз, до локтей, до висков),
"твои бедные книги, -- сказал он развязно, --
безнадежно растают в изгнанье. Увы,
эти триста листов беллетристики праздной
разлетятся -- но у настоящей листвы
есть куда упадать, есть земля, есть Россия,
есть тропа, вся в лиловой кленовой крови,
есть порог, где слоятся тузы золотые,
есть канавы -- а бедные книги твои,
без земли, без тропы, без канав, без порога,
опадут в пустоте, где ты вырастил ветвь,
как базарный факир, то есть не без подлога,
и недолго ей в дымчатом воздухе цвесть.
Кто в осеннюю ночь, кто, скажи-ка на милость,
в захолустии русском, при лампе, в пальто,
среди гильз папиросных, каких-то опилок
и других озаренных неясностей, кто
на столе развернет образец твоей прозы,
зачитается ею под шум дождевой,
набегающий шум заоконной березы,
поднимающей книгу на уровень свой?
Нет, никто никогда на просторе великом
ни одной не помянет страницы твоей:
ныне дикий пребудет в неведенье диком,
друг степей для тебя не забудет степей.
В длинном стихотворении "Слава" писателя,
так сказать, занимает проблема, гнетет
мысль о контакте с сознаньем читателя.
К сожаленью, и это навек пропадет.
Повторяй же за мной, дабы в сладостной язве
до конца, до небес доскрестись: никогда,
никогда не мелькнет мое имя -- иль разве
(как в трагических тучах мелькает звезда)
в специальном труде, в примечанье к названью
эмигрантского кладбища, и наравне
с именами собратьев по правописанью,
обстоятельством места навязанных мне.
Повторил? А случалось еще, ты пописывал
не без блеска на вовсе чужом языке,
и припомни особенный привкус анисовый
тех потуг, те метанья в словесной тоске.
И виденье: на родине. Мастер. Надменность.
Непреклонность. Но тронуть не смеют. Порой
перевод иль отрывок. Поклонники. Ценность
европейская. Дача в Алуште. Герой".

И тогда я смеюсь, и внезапно с пера
мой любимый слетает анапест,
образуя ракеты в ночи, так быстра
золотая становится запись.
И я счастлив. Я счастлив, что совесть моя,
сонных мыслей и умыслов сводня,
не затронула самого тайного. Я
удивительно счастлив сегодня.
Эта тайна та-та, та-та-та-та, та-та,
а точнее сказать я не вправе.
Оттого так смешна мне пустая мечта
о читателе, теле и славе.
Я без тела разросся, без отзвука жив,
и со мной моя тайна всечасно.
Что мне тление книг, если даже разрыв
между мной и отчизною -- частность.
Признаюсь, хорошо зашифрована ночь,
но под звезды я буквы подставил
и в себе прочитал, чем себя превозмочь,
а точнее сказать я не вправе.
Не доверясь соблазнам дороги большой
или снам, освященным веками,
остаюсь я безбожником с вольной душой
в этом мире, кишащем богами.
Но однажды, пласты разуменья дробя,
углубляясь в свое ключевое,
я увидел, как в зеркале, мир и себя,
и другое, другое, другое.

* * *Все чаще эти объявленья:
Однополчане и семья
Вновь выражают сожаленья...
"Сегодня ты, а завтра я!"

Мы вымираем по порядку -
Кто поутру, кто вечерком
И на кладбищенскую грядку
Ложимся, ровненько, рядком.

Невероятно до смешного:
Был целый мир - и нет его.

Вдруг - ни похода ледяного,
Ни капитана Иванова,
Ну, абсолютно ничего!

* * *Рассказать обо всех мировых дураках,
Что судьбу человечества держат в руках?

Рассказать обо всех мертвецах-подлецах,
Что уходят в историю в светлых венцах?

Для чего?

Тишина под парижским мостом.
И какое мне дело, что будет потом.

* * *Я люблю безнадежный покой,
В октябре - хризантемы в цвету,
Огоньки за туманной рекой,
Догоревшей зари нищету...
Тишину безымянных могил,
Все банальности "Песен без слов",
То, что Анненский жадно любил,
То, чего не терпел Гумилев.

1954

* * *Мне больше не страшно. Мне томно.
Я медленно в пропасть лечу
И вашей России не помню
И помнить ее не хочу.

И не отзываются дрожью
Банальной и сладкой тоски
Поля с колосящейся рожью,
Березки, дымки, огоньки...

* * *О нет, не обращаюсь к миру я
И вашего не жду признания.
Я попросту хлороформирую
Поэзией свое сознание.

И наблюдаю с безучастием,
Как растворяются сомнения,
Как боль сливается со счастием
В сиянии одеревенения.

* * *Я хотел бы улыбнуться,
Отдохнуть, домой вернуться...
Я хотел бы так немного,
То, что есть почти у всех,
Но что мне просить у Бога -
И бессмыслица и грех.

* * *Мы не молоды. Но и не стары.
Мы не мертвые. И не живые.
Вот мы слушаем рокот гитары
И романса "слова роковые".

О беспамятном счастье цыганском,
Об угарной любви и разлуке,
И - как вызов бокалы - с шампанским
Подымают дрожащие руки.

За бессмыслицу! За неудачи!
За потерю всего дорого!
И за то, что могло быть иначе,
И за то - что не надо другого!

* * *За столько лет такого маянья
По городам чужой земли
Есть от чего прийти в отчаянье,
И мы в отчаянье пришли.

-- В отчаянье, в приют последний,
Как будто мы пришли зимой
С вечерни в церковке соседней,
По снегу русскому, домой.

* * *Хорошо, что нет Царя.
Хорошо, что нет России.
Хорошо, что Бога нет.

Только желтая заря,
Только звезды ледяные,
Только миллионы лет.

Хорошо - что никого,
Хорошо - что ничего,
Так черно и так мертво,

Что мертвее быть не может
И чернее не бывать,
Что никто нам не поможет
И не надо помогать.

1930

Спасибо за мурзилочную редакцию. Я думаю, здесь все могут читать в оригинале.

Скудный луч, холодной мерою,
Сеет свет в сыром лесу.
Я печаль, как птицу серую,
В сердце медленно несу.

Что мне делать с птицей раненой?
Твердь умолкла, умерла.
С колокольни отуманенной
Кто-то снял колокола.

И стоит осиротелая
И немая вышина,
Как пустая башня белая,
Где туман и тишина.

Утро, нежностью бездонное,-
Полуявь и полусон,
Забытье неутоленное -
Дум туманный перезвон...

Скудный лучъ, холодной мђрою,
Сђетъ свђтъ въ сыромъ лђсу.
Я печаль, какъ птицу сђрую,
Въ сердце медленно несу.

Что мнђ дђлать съ птицей раненой?
Твердь умолкла, умерла.
Съ колокольни отуманенной
Кто-то снялъ колокола.

И стоитъ осиротђлая
И нђмая вышина --
Какъ пустая башня бђлая,
Гдђ туманъ и тишина...

Утро, нђжностью бездонное,
Полу-явь и полу-сонъ --
Забытье неутоленное --
Думъ туманный перезвонъ...

Ну вот же телефоны, я сегодня утром повесила это письмо, которое прислала Леонид Сорока
контактные телефоны: 04-9884320, 054-5489711 (Фаина). Можн ообращаться также на эл.адрес leosoroka@mail.ru

Люди, скажу честно -- ошарашена. Скоропостижной -- легко умершим, тяжко живущим -- смертью Макса Фарберовича ошарашена. Дейсвительно, на днях, будто вчера, переговаривались с ним какими короткими и, казалось, незначительными репликами.... и... нет человека. Я не знала его лично. Только здесь на СаканСайте впервые прочла его очерки. Светлая ему память. Скорблю.

Может быть имеет кто-либо номер телефона Макса Фарберовича, дочери моей он школьным товарищем был, они и теперь переписывались,
она очень просила меня узнать, мать его она знала и хочет с ней впредь контактировать.
Пожалуйста!!!

Эту публикацию я начал готовить еще с месяц назад, но приостановил. На днях собирался согласовать с Максом прилагаемые карты. Сегодня попытался составить карту сам: думаю, она правильная. (Сканировано со схемы города, которую я приобрел на вокзале в Одессе в 1976-м году.)

Макс Фарберович
ОЧЕРКИ АЛКОГОЛЬНОЙ ТОПОГРАФИИ ОДЕССЫ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ 20-го ВЕКА.

Часть 4. Путешествие в сторону ночи

Горько...Макс уже далеко...Все там будем, но как-то еще неохота. Маму Макса жалко неимоверно и сочувственно.

Показывала? Не помню...
В мой сон стучат и говорят: «Митниця!»
И говорят: «Оружие? Валюта?»
Я отвечаю: «Антиквариат».
Таможенник отводит зоркий взгляд
от моих сонных, говорит: «Добраніч».
Сон продолжается. З’явилась Поликсена
в мое купе. И каже: «Він загинув.
Мій брат Парис вразив його стрілою!»«Кто, кто погиб, — я спрашиваю, — митник?»
«Ні, — каже, — ні. То, мабуть, мiй Ахілл!»Я отвечаю: «Зоставайся, люба!
Самотнє тобі, тяжко?» Каже: «Звісно.
Самотня жіночка — отож відпочивати
я маю у твоєму, мабуть, ліжку?»
Опять стучат и говорят: «Граница».
А Поликсена: «Де моя спідниця?
Де паспорт твій?» По-русски отвечаю
и кенотаф проводнику вручаю.
«Вот, — говорю, — вот антиквариат!»
А пограничник мне в ответ: «Прокиньтесь!»
...Ни кенотафа, ни проводника.
Роняет паспорт сонная рука,
пересекая русскую границу.
Вновь в долгом поезде устало засыпаю.
Во мне зима. И вьюжит, студит, жжет...
Вокзалы, перегоны, остановка,
нерусская собака с рыжей челкой,
таможенник с чернильною печатью
в блакитний паспорт и на красный паспорт,
обвальный сон, тугие паруса...
Российские дремучие леса.
И одиночество. Всего один сосед.
На весь вагон! Достал меня вопросом,
откуда я и что с собой везу).
(Везу я кенотаф* для Пенелопы).Попутчик спрашивает: «Кто ты? Кто ты? Кто ты?»
«Ні, — отвечаю, — ні, не Одіссей...»
И зелен сонный взгляд моих очей.
Опять стучат. Вновь говорят: «Граница!»
Одесский поезд сквозь таможни мчится...

* кенотаф — это надгробие впрок).

Поразительно! Чтобы найти этот сайт я на
"Поиске" набрал "Фарберович" и "Саканский".
И вышел на:
...И как ни странно, Эвелина спит.
Мелькания её исчезли постов.
И Лесин спит, а Фарберович чтит
Винарок шум – не тишину погостов.
Позволю себе привести только одно четверостишие из самого первого стихотворения
Макса, услышанного мною от него в 1962году:

Умру в холодном декабре
Людьми и тварями забытый.
А лампа будет всё гореть,
Светя на шкалик недопитый...

Да,Лев, мы очень любили Макса, хотя я с ним ни разу так и встретилась.

Мы с Викой только что зашли на Кармиэльский Форум (http://karmiel.israelinfo.ru/news/496) и прочитали некролог Лёни Сороки – тёплый, тревожный, проникновенный. Только что я написал здесь Серёже, что страшно, когда родители хоронят детей. И вот пожалуйста – престарелая и беспомощная мать сегодня хоронит Макса, который только пару дней назад, живой, писал в нашем ГБ, а я читал на сайте журнала "22" его рецензию на статью о Б.Чичибабине. И вот Макса уже нет. Лично мы с ним знакомы не были, но чувство, словно лишились близкого человека. Это бывает только тогда, когда слова, фразы, дыхание сразу западают в душу.
Будем помнить о нём.