Вечер. На палубе – светлое пиво.
В кружку добавлены капли дождя.
Пестро наряжен, как женское диво,
грустный педрил распевает гугниво:
«Это любовь. Не забудь, уходя!»

Море – лазурная пенная ванна.
Радиорубка торчит в небосвод.
В мокром журнале у капитана,
как в Объявлении от Иоанна,
не разобрать координаты широт.

Это любовь: бухгалтерия, прибыль.
Гул ресторана: «Налейте Нинель!»
Баржа навстречу,
                         акулы ли, рыбы ль, –
только детали. Отныне, отсель
босс пароходства утратит портфель.

Из тумана гудит сухогруз –
и разваливается, как Советский Союз.

1

Гараж в районном центре N
был тесен и пропах солярой.
Среди сырых плешивых стен
стоял пикап, как ослик старый.
Разнокалиберный парад
бренчал бутылок и стаканов.
Висел линялый транспарант,
к труду зовущий неустанно.
В ремонтной яме на полу
механик настелил соломы…

Гараж в районном центре N,
неподалеку от роддома.

2

…Завгар внезапно входит в раж:
«Всем выйти. Не курить. Убью я!»
И девушку впустил в гараж,
беременную и худую.

Юнее юной из невест –
светла, как планы в понедельник!
Она пришла из дальних мест,
в роддом не взяли – мало денег.

Ей подали воды в углу
и вафельное полотенце.

Здесь, на промасленном полу,
И родила она Младенца.

3

И вдруг – стучат! стучат! стучат!
стучат в гаражные ворота.
Зачем стучат? Чего хотят?
Рев тигров, блеянье ягнят, –
вопят животные, кричат
ослы, мычит толпа народа.

Замков преодолели вес –
и кто возник в проеме света?
Ба! Суперважный экстрасенс
с телеэкрана в каждом доме
он всех лечил. А это? Это
танцор с небес, солист балета!

А дальше – иерей стоит,
и бюрократ в согбенной позе,
миллионер, смущен на вид, –
и коучи, и мафиози…
Подарков тащат просто тьму!
Коляски, памперсы, пеленки,
конфеты, пряности, хурму,
любую чушь несут Ребенку.

Что делать? Тащат и несут
тряпье, ватрушки, погремушки…
Наверно, чуют Страшный суд,
а это вовсе не игрушки.

А дальше? Тут уж ясно всем.
Добавлю только штрих к картине:
тот городишко Вифлеем
есть и поныне в Палестине.

С Преображенской я на Греческую вышел
и странно так почувствовал себя:
как будто сотворил чего на «вышку»,
но отпустил меня невиданный судья.

Я поменял свои рубли на гривны
на Греческой, меж книжек и менял...
Оркестр на Дерибасовской играл
И проходил парад конно-спортивный.

Девчоночки в заманчивых колготках
сквозь обруч кувыркались, как селедки.
А кони, дрессированы всерьез,
роняли на булыжник свой навоз.

А я не мог забыть типаж тот женский –
мгновения чудесного момент,
кого увидел на Преображенской,
где Гаврику и Петьке монумент.

*  *  *

Море – как женские губы.
В эту лазурную рань –
белые чайки яхт-клуба…
Чайки, откуда ни глянь.
Воздух такой – оживаешь!
Чайки, не копоть и дым,
сопровождают «Товарищ»
крыльев биеньем сквозным.
Ах, как скользит он с наклонцем!
Жутко: а вдруг упадет?
Но, намагниченный солнцем,
строго стремится вперед.
Флота холщовая слава,
соль и вещественность грёз,
парусник – детскость?.. Забава?
Нет! Вместе с морем – всерьёз.
Чтоб не осклизился тиной
рыб раздвигающий киль,
да не висят паутиной
ванты, пожухшие в штиль!
Пусть корабельные реи
рыб приютят, как леса,
а мореходы, старея,
всё-таки шьют паруса.

Я в сумерки вышел из пансионата.
Дождило. На пляже пустом
обрывок «Известий» катился куда-то,
свежеющим бризом влеком.
Луна, как желток в майонезе тумана,
мерцала мирам с высоты.
Плеснула волна...
            Из ночного лимана
чуть йодом и солью тянуло...
               Как рана,
с которой содрали бинты!

Я шел вдоль грибков
                    атлетическим шагом
о Боге хандря, маловер.
И вдруг!
       В полумиле – горящим рейхстагом
надвинулся крейсер
             под выцветшим флагом
могучего СССР.
Он медленно шел каботажным изгоем,
влияя на стрелки часов.
На палубе – вымытой, как перед боем –
шеренгой стальной, героическим строем
стояла толпа мертвецов.
Морской пехотинец
                          в прожжённом бушлате,
сраженный на Малой Земле;
профессор,
           вмороженный в лёд в Ленинграде;
сестрица с крестом в бело-алом халате;
летёха-летун при орлиной награде;
штрафбатовец навеселе...

На вантах, на юте, у мощных орудий,
костями друг друга тесня,
забытые Богом советские люди
стояли, не видя меня.
И ветер завыл в такелаже, неистов.
И шторм заревел, накатив.
И хором запели ряды коммунистов
Дегейтера мрачный мотив.
Имперский линкор,
               заклейменный проклятьем,
лишь несколько долгих минут
вдоль пляжа скользил
изможденным исчадьем,
идя от Европы к товарищам-братьям,
а люди все пели... Пора перестать им!