При известии о насильственной смерти вместе с ужасом возникают вопросы: “За что?”, “При каких обстоятельствах?”, “Кто?”. Когда же нас подвергают “насильственной жизни”, почему-то не возникает вопросов. Это считается в порядке вещей. Тогда как в действительности здесь столько загадок, что даже браться их формулировать — безнадежное дело. Чтобы не быть голословным и не ходить далеко, расскажу о себе.

Каждый прожитый день звучал, как симфония. Я был в жизни из тех энергичных “маэстро”, что фехтовальным приемом “закалывают” финальный аккорд. Утром — пробежка по берегу Юглы. Грудь точно бубен звенит. На девятый этаж — быстрым шагом по лестнице. Душ. Легкий завтрак. Не менее часа дается на темные с проседью баки, бородку, усы, загорелую, гладкую кожу лица. Все налажено: есть достойная пенсия, неплохое жилье, эллинг с чудо-моторкой на озере. Люблю пронестись с ветерком, встретить с удочкой солнце, зимой — встать на лыжи, над лункой подкараулить леща.

Сам я родом из Пскова. В войну был радистом на пеленгаторной станции. Встретил победу в Курляндии. В Риге заканчивал ВУЗ. Студентом за лето освоил вторую профессию — класть кирпичи. Так что построить на хуторе дом или в Юрмале дачу, сложить настоящий камин, — для меня не проблема.

Любил свои руки, лицо, тело, голос. Они помогали мне в главной работе: на деловых совещаниях обаяние — не последнее дело.

Обожал путешествовать: завораживал прошивающий небо серебряный авиаслед.

Из дам отдавал предпочтение “золушкам”, не строившим на мой счет твердых планов. Не нуждался ни в прачке, ни в няньке: все для себя делал сам. А если болел, то из Юрмалы наезжала сестра.

“Любовь” — это чисто беллетристический термин. Простой народ говорит: “Люблю бабкины пироги с картошкой”, или: “У Маньки с Ванькой — любовь” — то бишь интрижка. Еще говорят: “радость — в детях”. Не спорю. Меня, например, обожают племянники. Я в их глазах — легендарная личность. В каникулы, по воскресеньям катаю ребят на моторке по рекам, озерам, на острове жарю для них шашлыки, а в добрые дни мы выходим в Залив и носимся вдоль бесконечного пляжа, разглядывая в бинокль купальщиц.

Когда гуляю вразвалочку по рижским бульварам (этакий морской волк в капитанской фуражке и темных очках), — чувствую, как девицы меня провожают глазами.

Едва после дождичка в мае запахнет сиренью, я вновь ощущаю молодое блаженство, и рвется куда-то душа... Но куда мне лететь: на юг, где на каждом шагу кто-то просит тебя закурить, прикурить и “который час”, и где ремешки у мужчин ниже брюха? Принято думать, что к лени располагает тепло. Но для этого незачем далеко улетать. Лень — мудрая дань осознания бренности бытия. А счастье, как полагают, заключено в осознании нужности... Я нужен жизни, она нужна мне. Я не поверю, что могу умереть!

Но с друзьями мне не везло. Пожалуй, ближе других был Нодар. Когда-то семейство его переехало из Кутаиси в Смоленск... Родители там и погибли во время бомбежки. Нодар, как и я, был на фронте, а после ранения вышел из госпиталя с укороченной костью ноги. С того времени ходит с прискоком.

Еще в институте угодил мой приятель в “семейный силок”. Бирута носила большие очки, имела вытянутое, рыбье лицо, с бледным ртом и являла собой разительное несходство с Нодаром. Он любил тишину и уединение, Бирута — веселую шумную жизнь на виду у людей. Он был раб привычек, она искала разнообразия в жизни. То, к чему Нодар едва успевал привыкнуть, на нее уже нагоняло тоску. Они часто ссорились, но он притерпелся к жене и не мог кончить дело разводом. В доме всегда было так, как хотела она. У Бируты от обуви “горели” ступни, поэтому по квартире она большей частью ходила без тапочек, лучше сказать, не ходила — носилась, не умея, как свойственно дамам, “плыть павой”. Она была из “порхающей” разновидности. По дроби шажков я всегда узнавал ее приближение: эту стремительную походку не спутать с другой. И паркет, отзываясь на ее топоточек, как будто хихикал, покрякивал от удовольствия, вскрикивал: “Ой, бежит хозяйка!”, “Ой, бежит хозяйка!”

Бирута не особенно загружала Нодара делами (у него все валилось из рук), но постоянно ворчала, что он ей не помогает.

Почти на моих глазах у них выросли две прехорошенькие девчушки. Выучились, повыходили замуж, разъехались. Младшая, Лола, укатила в Саратов. Старшая, Илга, — в Елгаву преподавателем Сельскохозяйственной академии, и Бируте приходилось ездить нянчить внучат.

Я часто бывал в этом доме. В свои юбилеи приглашал их в кафе. Подвыпив, она позволяла себе пожеманничать и, еще будучи цветущей сорокапятилетней дамой, о себе говорила: “Я бабка старая, больная и немощная”. Однажды, когда жена отдыхала в Кемери, я слышал, как он кричал ей по телефону: “Возвращайся скорее! Я с голодухи подохну! Без тебя кусок в горло не лезет!” Нодар всегда был слюнтяем.

Бывая с ним один на один, я честно советовал, как надо жить, делился, можно сказать, сокровенным. Нодар качал головой, удивлялся… Казалось, однако, что слушает он не меня, удивляется не моим, а собственным мыслям. Но стоило появиться кому-нибудь третьему, как во мне просыпался актер. Я с собой ничего не мог сделать: хотелось смешить, скоморошничать, — начинался спектакль, где приятелю отводилась роль оселка, на котором оттачивалось мое остроумие.

После их свадьбы, однажды, в присутствии Бируты, я демонстрировал, как у студента Нодара сползают штаны, шаркая по земле бахромой, а он все оглядывается, думая, что кто-то идет по пятам. Бирута не сводила с меня больших глаз, цвета утренней дымки.

— Саша, вот уж не знала…— сказала она, когда Нодар не мог слышать, — что ты такой злой.

Я ответил: “Теперь будешь знать”. Видел, он не достоин ее. Но на это мне было плевать.

Нодар был приверженцем сумасбродной идеи, всю жизнь чего-то искал, но единственным берегом, к которому он смог прибиться, была его Бирута. Он не жил, а влачил свою жизнь пресно, робко, безвкусно, погрязнув по уши в быте. Мужчина либо творец, когда у него интересная, разнообразная жизнь, либо серость. Третьего не дано. Моим главным принципом в жизни стала свобода. А приятель мой жил как трава, по которой ходит любой, кому вздумается… И однако судьба подарила ему еще один шанс.

Бируте не повезло: занянчилась с внуками и Нодаром, вовремя не обратилась к врачам — за какой-нибудь месяц пожелтела, осунулась. Когда легла, наконец, на обследование, Нодар ходил сам не свой, и я, как мог, утешал его: “Слушай, не надо драматизировать! Еще ничего не известно”. Оказывается, он уже знал, что дни ее сочтены. Выявилось запущенное новообразование, и больную отпустили домой с “рецептом милосердия” на руках. Но бедняжка не дотянула до “шабаша болей” и как-то перед самым рассветом скончалась от сердечного приступа.

Мы с Бирутой — одногодки. Я, конечно, не верю, что могу умереть... Но, скорее всего, она тоже не верила — так недавно еще носилась по комнатам, барабаня голыми пятками по полу, и паркет отзывался, “покрякивая”: “Ой, бежит хозяйка! Ой, бежит хозяйка!” И вот… ее нет. Ничего от нее не осталось… кроме ужаса смерти. Меня колотило и корчило. При одной только мысли, что тоже могу умереть, — начинало тошнить.

В конце дня зашла Илга, дала выпить успокоительного, сообщила, что отец тоже плох. Меня чуть не взорвало от этого “тоже”. Всю жизнь прозябавший в неволе, что он мог чувствовать! Я, разумеется, ничего не сказал: “Пусть думают, что им угодно”. Уснул в эту ночь только после того, как решил, что мне делать.

Утром от участкового терапевта получил направления на анализы и к специалистам: не дожидаясь, когда всеобщая диспансеризация станет реальностью, — намерен был провести ее для себя одного. А еще обратился в платную клинику, где принимали “светила”, чтобы знать всю правду из разных источников.

Целых два месяца ушло на обследование. Смысл эпикриза сводился к тому, что, не считая некоторых “возрастных изменений задней стенки правого желудочка сердца”, я — совершенно здоров. Мне показаны спорт, свежий воздух, умеренный труд и здоровый режим.

Таким образом к прежней жизни вернулся я человеком, имеющим полное представление о своем состоянии.

Мне сообщили, что Нодар еще плох. Вместо того чтобы успокоиться и развивать у себя понемногу вкус к новой жизни, он медленно чахнул, зациклившись на какой-то абсурдной идее, склонившей его в свое время пойти учиться на биофак.

После свободы на первое место я ставлю отточенность логики. Ход моих рассуждений таков:

Человеческий опыт доказывает, что супружество — это искусственный, акт, хитрость, придуманная для выживания вида. В диких условиях при жесточайшем отборе в браке надежнее доводить “до ума” малышей. Но потомство отнюдь не тот стимул, что укрепляет семью. Здесь бессильны и дружба, и секс, и закон. Раньше браки скрепляла религия. А теперь ничего не осталось, кроме абстрактной морали. Человеку все приедается, все ему мало. И виною здесь не распущенность, — тот же отбор: генетическое разнообразие рода повышает сопротивляемость.

“Прочные” браки держатся не на любви, — на взаимной диффузии, на нездоровой животной боязни утратить друг друга. Счастливыми в них пребывают лишь дети. Родителям же достается извечное самонасилие.

Заявившись к Нодару, в первый момент я его не узнал, до того он осунулся и оброс. Хриплый голос царапал мой слух… Забавно, что именно он меня первым спросил:

— Как себя чувствуешь? Говорят, ты лечился?

Я успокоил его:

— У меня все в порядке... А вот ты, вижу, сдал.

Он отмахнулся.

— Да я-то здоров... — И печально уставился в стену.

Сидели мы с ним на кушетке в гостиной. Рядом был стол, на котором недавно стоял ее гроб. Бирута глядела на нас с фотографии в траурной рамке — все здесь напоминало о похоронах.

— Я устал, — вдруг признался Нодар. — Хочу спать, но почти что не сплю: лишь закрою глаза — вижу Бируту за день до смерти… И все, все повторяется… — все, что с ней было… до последнего вздоха. Больше нет сил! Я мечтаю о неповторимости как о спасении!

— “Неповторимости”!? Что ты имеешь в виду? — спросил я.

— Это трудно тебе объяснить, — начал он. — Понимаешь… наш мозг не выносит необъяснимой реальности. Но когда абсолютная истина недосягаема, мы обходимся — временной или условной. Житель пещер создавал с этой целью мир Духов. Теперь мы для этого держим Науку…

Видя пугающий блеск его глаз, я подумал: “Он болен!” Нодар продолжал.

— Перед гробом мы говорили: “Она будет жить в нашей памяти…” Это пустые слова: наша память — как доскональная хроника, вроде видеопленки, тогда как живому даже привычного действия в точности не повторить. Живой каждый миг исчезает… с тем, чтобы тут же явиться немного иным…

У меня, вероятно, был ошарашенный вид, но он не заметил и продолжал:

Помню все сказанное Нодаром. Но если до этого я еще сомневался, последние фразы убедили меня: он теряет рассудок. В улыбочке на обросшем лице было что-то зловещее. Вот он спрятал в ладонях глаза; я услышал мольбу: “Бирута… жизнь моя, поторопись! Не могу больше ждать!”

— Нодар, успокойся, — советовал я. — Ради Бога, не надо драматизировать! Постарайся свыкнуться с мыслью…

Он взглянул на меня и… не сказал ничего. Я ушел. В тот же день дозвонился в Елгаву, передал его дочери наш разговор. Илга все поняла, — прикатила, не медля, устроила так, что к Нодару под видом невропатолога привели психиатра, настояла, чтобы я тоже пришел.

Закончив осмотр и беседу с больным, эскулап, тонкогубый высокий старик, ворчал, моя руки:

— Чуть что — вызывать психиатра! Откуда такая жестокость?!

— Я ему не сказала, кто вы! — возразила Илга.

— Считаете вашего папу глупее себя?

Тут я вмешался:

—А если он болен? Нельзя же оставить больного без помощи!

— Разве так помогают?! У человека хроническое недосыпание, а вам лишь бы сбагрить — в лечебницу... Я там оставил рецепт. Пусть пьет, пока не наладится сон.

— Если с психикой у него все в порядке, — в упор спросил я, — чем тогда объясните бредовые мысли?

— Спорное — не значит бредовое… — разглагольствовал врач, уже стоя в прихожей. — Оно может стать плодотворным... “Все новое каждый миг уступает место новейшему…” — полагает ваш друг. Я не знаю, как вас, но меня эта мысль интригует.

“Шарлатан!” — произнес я вдогонку, когда за врачом захлопнулась дверь.

Из спальни вышел Нодар. От того, что теперь он был выбрит, в чертах появилось нечто “клювастое”. Он ожег меня взглядом. Голос дрожал.

— Ты сказал всем, что я сумасшедший, — любезно с твоей стороны… Но сейчас тебе лучше уйти!

Вот она — человеческая неблагодарность! Хочешь сделать добро, а тебе отвечают упреками! Я ушел, унося неприятный осадок.

Однако через три месяца он позвонил мне, просил извинения.

— Саша, прости! Я был сам не свой — нахамил. Но и ты тогда зря вызвал Илгу! Все бы и так обошлось.

— Значит, уже “обошлось”? — осведомился я сдержанно, не настроенный продолжать отношения.

— А у меня радость! — Голос Нодара звенел. — Мне приснилась новая Бирута.

Я не знал, что ответить. Он, видимо, уловил замешательство.

— Ты, наверно, не понял. Раньше сон без конца повторял мне ее последние дни… В этот раз я увидел наш садик в Дарзини, где и ноги моей не было с прошлого лета… Как будто я приезжаю туда, захожу на участок… И вижу ее… Вначале опешил, потом говорю: “Это ты!? Но тебя уже нет!”

— Напрасно рассчитывал, — говорит. — Я вернулась! Гляди, что на грядках творится: мусор, жухлые листья, трава! Ты меня дожидался?

— Тебя!

— А ну-ка неси, — говорит, — сюда грабли!

Сел я на корточки и без грабель, прямо руками, убираю весь сор. На душе так спокойно, так полно, как давно уже не было! Знаю: Бирута — рядом, живая, “неповторимая”. Чувствую, это она… И потом, когда я проснулся, сомнений не возникало: этот сон — ключевой. Я дождался! Она возвращается! Скоро Бирута будет со мной! Очень скоро!

Когда Нодар смолк, я почувствовал, как на макушке моей поднимаются волосы… коих давно уже не было. Я, конечно, не мальчик, чтобы меня выставляли за дверь, однако, сдержался и даже слегка подыграл:

— “Возвращается”?! Как и когда?

— Пока что не знаю, — бодро ответил приятель. — Надеюсь, она мне даст знать.

— По почте? Письмом, телеграммой? — я чувствовал, что теряю терпение.

— Может быть, почтой… — Он не настроен был спорить.

У меня созрел план, и дня через два, решив действовать, я проехал на электричке до Дарзини, и оттуда дал телеграмму Нодару всего из трех слов: “Возвращаюсь встречай Бирута”. Но по дороге домой неожиданно пожалел о содеянном. Я не тревожился, что найдут отправителя: бланк заполнил другой человек; я был в темных очках, в парике, с накладными усами, и приемщице меня не узнать… Однако достаточно, что я сам это знал, а пакостить исподтишка — не мой стиль…

Минут через сорок вернулся на почту… Но — поздно: моя телеграмма ушла. Предчувствуя шквал телефонных звонков, не решился ехать домой, прокатился до Юрмалы и нагрянул к сестре. Под банальным предлогом (“установилась погода, и хотелось бы подышать морским воздухом”) — испросил разрешения провести у нее пару дней. Таскался по берегу, вместе с другими до одури меря шагами сырую полоску под шелест прибоя. Но скоро обрыдли цепочки людей, одержимо бредущих у вспененной бровки. Хотелось забраться подальше от всех… И на утро я прикатил в Лесопарк, взял моторку из эллинга, через Киш-озеро вышел в протоку, оттуда — в главное русло Двины и — в Залив. Гнал на север, вдоль “дикого” пляжа. Свернул в устье Гауи, и потихонечку двигался против течения. Выбирая места побезлюднее, ночевал под брезентовым пологом: лодка — мой второй дом. Ловил рыбку, сколько ловилось. Грелся на солнце, когда оно было.

В общей сложности я провел на реке три недели и забыл бы уже о своей телеграмме, если бы не возвращался упорно к мысли о том, что обидеть Нодара в его состоянии — то же самое, что обидеть больного ребенка… Но это не значило, что меня безнаказанно можно выгнать взашей! “И плевать я хотел, что ему тяжело! Сам, в конце концов, виноват!”

Когда больше не мог оставаться в неведении, попросил знакомого аборигена присмотреть за моторкой, поездом добрался до Риги и, не заезжая домой, помчался к приятелю. Отдышавшись у двери, готовый уже ко всему, придавил аккуратно “таблетку” звонка.

Дверь открыл мне он сам. Я, по правде сказать, ждал увидеть другого Нодара. За время, что мы не виделись, он изменился: был чисто выбрит, одет по-домашнему, но франтовато, поправился, похорошел, его черные с проседью волосы были коротко стрижены, что придавало известное сходство со знаменитым грузином, который все лжет, что его года — его богатство. Я даже подумал, не слишком ли быстро приятель мой успокоился.

— Саша! — обрадовался Нодар. — Где ты пропадал? А я тебе целыми днями звоню!

— Хорошие новости? — мысленно я себе подмигнул.

— Такие, что можно свихнуться! — вскричал он. Я понял, что зря себя мучил: ему уже хуже не будет.

— Пришла телеграмма: “Возвращаюсь встречай Бирута” — как тебе нравится?!

Изобразив изумление, я напомнил:

— Ты сам говорил, она даст тебе знать...

— Но она никаких телеграмм не давала!

— Кто тебе это сказал?

— Бирута!

— Ага, понимаю, — во сне…

— Да ты что, дорогой, как будто свалился с луны?!

Я объяснил, что меня в самом деле не было в городе.

— Как?! Ты, действительно, ничего не слыхал?! — широко открыв дверь в гостиную, он неожиданно гаркнул кому-то: — Гляди, кто пришел! Представляешь себе, он еще ничего не знает!

Было бы лучше оглохнуть — я дернулся, словно меня обожгло, навалился на дверь, вдруг услышав летучую дробь босых ног. Отзываясь на топоточек, паркет захихикал от счастья. Кровь билась в висках… Помню, как-то Нодар говорил, что наш мозг не выносит “необъяснимой реальности”. И действительно, в мире, который нельзя объяснить, невозможно и быть… как без воздуха. Я почувствовал холод и смрад. Шквал ударил в лицо, приподнял, прорываясь под мышками, просвистел, между пальцев, мимо ушей, свалил с ног... Все скукожилось, оледенело и… ухнуло в пропасть.