© Михаил Ромм, все права защищены.

Кузнечик о чём-то стрекочет за окнами,
А я бы хотел, чтобы он замолчал.
Все яркие краски становятся блёклыми,
Вода исчезает, а также причал
Теряет во тьме свою чёткую линию,
В единое нечто сливаясь с водой.
Не там разыщу я свою Атлантинию,
Не в море она, а за горной грядой,
Что спит на востоке усталой верблюдицей,
Уснувшей на многое множество лет.

А в небе, прицелившись в лунное блюдце,
Стрелец приготовил уже арбалет.

Зачем же мне кажется, будто в пустыне я,
До края которой – как будто до звёзд?
Всё глуше и глуше храпит Атлантиния,
Всё дальше и дальше дрейфуя на ост.
Повсюду развешаны гордые флаги на
Хранящих молчанье её крепостях,
И жалко до слёз телебашню “Останкино”,
Чей жалобный треск отдаётся в костях,
Ютится в углах, повторяем кузнечиком
В далёком порту, что за много земель
От тех берегов, где под белым под венчиком
Страна Атлантиния села на мель.

Если бы мне удались треугольные строфы, к примеру, такие,
Что, несомненно, могли бы напомнить о Пифагоре,
Гласные буквы в которых, такие как “и”, “е”,
В рифму б сливались, как волны - в море;
Если бы был я способен на трюки,
Если бы были послушны руки,
Словно жонглеру из цирка,
И хорошо бы копилка
Была до того полна...
Помните прошлые,
Право, хорошие,
Её времена?
В кресле...
Если б...

Мой сын! Тебе шесть. Это значит, расти и расти.
Не много ещё помещается глины в горсти.
Не много ещё заключается смысла в словах,
Зато бесконечно открыт твой ребяческий “ах”.

Зато первозданную прелесть природы с лица
Не смыли ещё человечьи дела до конца.
И ты, говорить научившись на двух языках,
Не ходишь по глине – витаешь себе в облаках.

А мне никогда не понять твоей сути до дна,
Печальная в этом моя пред тобою вина.
Свободное детство природа встречает “на бис”,
А я – это глина, тебя волочащая вниз.

Когда потухают огни уходящего дня,
Ты весело и бескорыстно прощаешь меня
За то, что забыл я, как сам был не выше перил,
Забыл луноходик, что мне мой отец подарил

Чем же ещё остаются в истории, как не памятником?
Это при жизни люди, влекомые вечным маятником
Фуко, что соревнуется в точности разве с кварцем,
Мечутся, будто спицы под женским пальцем.

Некогда сосредоточиться. Через сцены, овации,
Будни и праздники, деньги, карьеры и эмиграции,
Смерти и роды, свадьбы, разводы и юбилеи,
Вина и воды, виски и соды из бакалеи;
Через провалы – в истории, почве, горах и знании,
Через проломы – в скалах, стене, черепе, здании,
Через обвалы - снежные, горные, рынка, валюты
Маятник, по шестьдесят комплектуя в минуты,
Трудится, трудится, и возникает поток, движение –
Маятник. Всякий разгон влечёт за собой торможение.
Левый уклон через центр стремится вправо,
Под улюлюканье, свист, а потом и “браво”.

Только лишь памятник, в особенности опубликованный,
Если уж он остаётся в истории, к ней прикованный,
То раскачать его влево и вправо настолько сложно,
Что невозможно.

* * *

Не пугайся! Вокруг темнота и беззвучие.
Помолчим, избегая дневной суеты.
Счастлив только глупец, мы же просто везучие,
И не бойся, как Иден, ночной темноты.

Слава Богу, с тобой мы ещё не лунатики!
Посмотри, под предательским куполом тьмы
Натянули нам серые гномы канатики,
О которые всё спотыкаемся мы.

Синяки и царапины - дело житейское,
Улыбнись - и они обращаются в прах.
Мы-то знаем, плодится их племя плебейское
Тем быстрее, чем наш необузданней страх.

Ты не бойся, смотри, скороспелыми кадрами
Наша жизнь утекает туда, в никуда -
Это время стреляет свинцовыми ядрами,
Торопливо и нервно листая года.

Нам-то хватит! Мы лет нахлебаемся допьяна
И друг в друге увязнем с макушки до пят.
Дождь сменяется снегом, и снежные хлопья на
Наши плечи садятся - идёт снегопад.

Мы привыкли движение мерить сезонами,
И из нас это вытравить ох, не легко.
А они, до зубов запасаясь патронами,
Попадают не в яблочко, а в молоко.

На земле нас немного - раз-два, и обчёлся нас,
Ты да я, и на этом кончается счёт.
Непридуманной жизни изгибистый косинус
Всё течёт, и течёт, и течёт, и течёт…

* * *

Я буду говорить на рыбьем языке,
Никто меня не купит за коврижки.
Я ветер на песке,
Я рябь воды в реке,
А остальное – глупости, излишки

Земного бытия. (На что оно сдалось,
И кто его повесил мне на шею?)
Ни памяти, ни слёз,
А только сколиоз,
С годами надоевшее клише. И

Купается в огне светила целый мир
Бездонный и какой-то погорелый.
В объятия прими
Меня свои, вампир,
Чтобы сродниться мне с травою прелой.

Профессор Рапопорт поставит эпикриз,
Не чародей, патологоанатом.
Закончился мой лиз.
Домокловым повис
И пал, как на Чернобыль мирный атом,

Настенный календарь. Листы календаря
Мотаются и ветром их уносит.
Ветрам благодаря
Пробоина в дверях,
А дальше – берендеевская осень.

Условия сказать нельзя, что хороши,
С другой же стороны, они нормальны.
Пускай не барыши,
Случайные гроши,
Чтоб только оттопырились карманы,

Нам осень раздаёт – спасибо и на том,
До гордости ли, то есть до греха ли?
Теперь, а не потом
Патолог-анатом
Работает, и мы, видать, пахали.

Не протирали мы до лысины штаны –
Лысеем же, скорей, от облученья.
Движением волны
Нас носит. Шатуны,
Шатаемся, продукты отлученья

От неба и земли, похожи на эфир –
Гипотеза его не подтвердилась.
Прокиснет целый мир,
Из молока в кефир.
“Гуд морнинг.” “Гуттен таг.” “Буэнос диас.”

Эта пьеса написана кем-то была,
Но однажды в пожаре сгорела дотла.
Не осталось ни строчки её, ни листа,
И суфлёрская будка сегодня пуста.

Но театр гудит, но театр ревёт,
А затем постепенно смолкает, и вот
Раздаётся прелюдия из-за кулис,
Поднимается вверх, опускается вниз,

Застревает на лицах людей, между тел
Занимает свободное место. Предел!
Дальше музыке некуда деться. Она
Исчезает мгновенно. И вновь тишина,

Прерывает которую первый актёр.
А кулис уже нет, а на сцене костёр
В левом дальнем углу он почти не горит,
Только дым источает. И топот копыт

Дальний-дальний, чуть-чуть уловимый на слух,
Но со временем громче, и всадников двух
То ли тень, то ли призрак внезапно возник
И обрушился в зал. Зал от ужаса - в крик,

Но кошмар как обрушился, так и исчез.
В этот миг, как бы ужасу в противовес,
Появились на сцене фигурки детей
И картина из жизни обычных людей,

И привычный сюжет, на другие похож:
Пьянство, голод, предательство, оргии, ложь.
И антракт объявили, и вновь началась
То ли кровная месть, то ли схватка за власть,

И смертельно устал уже зрительный зал,
Но никто не уходит. Как будто сковал
Их единый, большой заколдованный круг,
Даже глаз не сомкнуть от усталости.

Вдруг Всё прервалось опять. Только дым не пропал
От костра. Он, напротив, умножился, в зал
Просочился, прокрался и как бы повис,
Уподобившись музыке из-за кулис.

Только в зале теперь уже не продохнуть,
И не видно ни зги, и какая-то жуть
Опустилась на зрителей, и полумрак
Заслонил друг от друга сидящих зевак.

Но со сцены исчезли и дым, и костёр.
Только что это - чудо, видение, вздор? -
Через крышу театра и прямо сюда
Проникает мерцающим светом звезда,

Освещает актёра, и этот актёр
К поражённому зрителю руки простёр.
И смешалось пространство: и сцену, и зал
Неразгаданный узел как будто связал,

И запутавшись так, но пытаясь сломить
Эту связь, эту неразличимую нить
Все забыли о времени. Целую ночь
Анонимную пьесу играли точь-в-точь

По сгоревшему тексту актёры и зал…
А за дверью театра кемарил вокзал,
Отсыпались пивнушки, расслабился мост,
И туманное небо висело без звёзд,

И случайный прохожий не ведал о том,
Что в театре закручена драма винтом,
Что когда завершающий кончился акт
Объявили опять не конец, но антракт.

Боже, не покинь меня
И не дай покоя.
Из земли, воды, огня,
Воздуха - такое
Мне наследие вполне
По душе, не скрою.
Что Ты прячешь там, на дне,
Под земной корою?

Мне в потусторонний ад
Разве можно верить?
Вина горьки, сладок яд,
Скалозуба челядь
И на этой стороне
Голубого шара.
Я, Твой раб, горю в огне
Ветхого пожара,
Что, навеки прокляня,
Ты зажёг в Адаме.

Я и сделан из огня,
И горю с годами
Только ярче. Не уволь,
Не лиши рассудка,
Подсыпай на раны соль,
И пускай побудка
Будет ранней, а кошмар
Ночи потревожней,
Чтоб накатывался жар
На ожог подкожный.

Глиняная моя плоть
В этой круговерти
Пусть пылает, но Господь,
Сделай после смерти,
Чтоб усталая душа,
Отойдя от тела,
Поднялась, и, не спеша,
Просто так летела.
Вот тогда и отдохнём
В тишине долины,
Где ни воздуха с огнём,
Ни воды, ни глины.

* * *

Ходики - это часы, они ходят так,
Что мы постоянно слышим их шаг: тик-так.
Ежесекундный мрамор такой ходьбы -
Это не то, что, бывало, мы по грибы

Через железнодорожную ветку, в лес,
И набирался в корзинах немалый вес,
Воспламеняя охотничий наш азарт…
Представьте - шестьсот миллионов тик-так назад.

Жив еще, если душа в оболочке покоится,
В теле, где душно и тесно, и выхода нет.
А оболочку покинет - и станет покойницей,
Тут-то её заграбастают черти в момент.

Сгинув, душа ужаснётся, обратно попросится
В тело истлевшее, ставшее просто костьми.
Но не ответит земная ей разноголосица -
Лишь пустота и безвременье в образе тьмы.