дышала пастбищем стена
трава шумела в ранах дома
прижала в темноте она
живое тело к неживому

а мы почти уже не спим
и разглядели через веки
как зеркала развеяв дым
трава вздыхает словно реки

и корешок вгоняя всласть
как клин в крошащиеся плиты
в улыбку трещины запасть
жить и камней держаться битых

на шаг от рельсов и моста
проткнет она гнилые рамы
как лес высока и чиста
трава пришла уже за нами

Из цикла
ЯРМАРОЧНЫЕ ПАТРЕТЫ

о бессилье ночное ты давишь на дух как магнит
мацапура павло скверносей онанист содомит
ты от злобы своей прогорел как трухлявый фитиль
что за бедное чрево носило в себе эту гниль

и теперь ему кара веревка аминь и петелька
а из уст его темных повиснет язык будто стелька
поболтаешься черною грушей
кликнем лабухов с неба и в бубны ударим павлуша

все вылазит наружу даже глаз что нас пек
и рогатая с неба комета финита и шиш
костяная мука заговоренной крови горшок
и монеты сердца и гашиш

ночи черный цветок и магистр металлических мук
людоед езуит тебе будет каюк
рукоблуд зорекрад и проклятье семьи мацапур
продавец рушников и венков и молоденьких дур

и павло подымался на шаткий предсмертный помост
и павло говорил разглядевши как яма та глубока
нежным нежинцам всем оскоромленным в пост
может был я сомнение в божьих руках

а теперь полечу я в ночной вавилон вавилон
и нигде-то у вас не болит не болит не свербит
что такой жил на свете павло
чтоб благими вы были на вид

да и в петлю полез будто там анаша
или музыка херувимская нежная
хоть удавка а вышла на свет душа
и кружила над площадью города нежина

Из цикла
ПИСЬМА В УКРАИНУ

***

Я в тоску влез, как в тогу, как в робу.
Ночь моя – это в глотке игла металлическая.
Я болезнь подцепил и горжусь ей, еще бы
не гордиться. Она психическая.

То есть это любовь. В свете знания
о болезнях ее описал Авиценна:
не вздохнуть от синдрома сношания
и подохнуть охота, ну, обалденная.

Я нормально стихи сочинял, на досуге
толковал о тончайшей материи прозы,
а теперь мои рифмы плохи, как старухи,
и рифмую я к “прозе” одни только “слезы”.

Я лежу, как в мешке, и вокруг себя шарю
без тепла и без света, привета, азарта.
В голове на обоих ее полушариях
разложил я отчаянья драную карту.

Помолись за меня ты в окошечко Божье –
лучше сдохнуть от водки или геморроя.
Что угодно теперь со мной сделаться может –
всех зарежу, себе вены вскрою.

Друг! Приехал хоть ты бы!
Табачок мне привез, тишину, анашу.
Задыхаюсь я здесь, как последняя рыба,
и в другой раз про все остальное тебе напишу.

Из цикла
ИНДИЯ

* * *

Марко Поло все врал, когда
уверял, что Тибета провал и мрака гряда
довели и его, и мулов, и волов, и ослов туда –
еще дальше на самый восток – до Китая.
Его путь – это блуд и подобен петле.
Марко, верно, уснул в седле.
Ибо дальше к востоку нет места земле,
ибо Индия – это межа, то, что с краю.

Марко явно видел не то,
там стена, за которой немое Ничто,
нас не любит Оно, не известно за что -
ведь, на самом деле, Оно никакое.
Остановка, конец тут прощеньям и пущам,
это камень последний и дождь, так что лучше
ты гордыню в себе расплющи
и оставь эту стену в покое.

Это просто химера – эта стена,
об нее разобьется песков целина,
а над нею там Бог и другие совсем времена,
измерения, звезды, пределы.
Ну, а ты приблуда, и доля твоя легка:
путешествовать вниз, покуда течет река,
пока веришь, что можно, как из мешка,
выйти к свету. Ценою глупого тела.

Один из недобитых в девяносто первом
преградил дорогу мне, подбитому,
посреди ночного Львова.
Ночной Львов в основном принадлежит им –
я, похоже, единственный, кто об этом знает.
Он тоже, как оказалось, хотел пива –
пьяный мародер, участник боевых действий и т.д.

«Брат! – сказал он мне. – Брат!
Пиво кончилось, представляешь?
Пиво кончилось, жена ушла!»

Я не знал, что на свете есть такое отчаянье.
Мне все слышалось что-то о трети вод
и полыни.
Ангел в футболке с третьим номером шел по небу,
дудя в свою дурацкую дудку.

Мы обнялись, как перед расстрелом.
Прошу прощения, перед рассветом.

Сегодня снова говорили об онанисте.
В жару на речке полно женщин.
Они демонстрируют все без исключения части тела.
Некоторые подбриты,
у некоторых синяки на бедрах.

«Осторожно, там опять этот засел», –
предупредила бабушка с козами,
кивая на заросли ивняка.
Словно это нас он разглядывает в бинокль,
возбужденно дыша.

Мы всегда готовы прогнать его палками
и свистом.
Или проломить череп, или
выколоть шампурами глаза –
пусть только сунется!

Но – не сомневайтесь! -
и после этого,
уже без бинокля, с пустыми глазницами,
он все равно полезет в эти заросли,
чтоб нюхать горячее тело воздуха,
чтоб лепить из него мокрых женщин для подглядывания,
чтоб стонать, напевая
услышанную утром по радио песенку:
«Мы так с тобою ждали это тепло...»

* * *

осень дышала джазовым хрипом
дымом и гриппом вдруг ловишь
в радиоволнах как гибкую рыбу
женщину с голосом черных шелковиц

кто тот единственный пела кому ты
среди растерянных или рисковых
кто вдохновил на четыре минуты
женщину с голосом черных шелковиц

просит прощения катит по кругу
соло прогорклою ягодой черной
как тяжело будет бросить ей друга
может поэтому в мире минорно

льется из крана вода ледяная
остро запахли кофейные зерна
что-то во мне голосить начинает
голосом джазовым голосом черным

* * *

Монастырь. Стены так постарели.
Мха седые ступени – как брови святого отца.
Вызрев, падают яблок сердца,
Открывая стигматы на старческом теле.

И сад молится в сумерках синих,
Ревматических не сгибая колен.
Может, Дух, может, Сын у подножия стен
Поправляет свой нимб в золотой паутине.

* * *

На деревьях несобранным медом
напрасный вскипающий цвет.
Владимир Сосюра – юный поэт,
закосивши на фронте по недосмотру светил,
заезжал в разбомбленный
харьковский тыл.

Гайдамака подошва раскрошила стекло,
и к еврейским кварталам подступило тепло,
с неба сеется жухлый озон
на угодья фабричных
триперных зон.

Света примесь любая в окне на посад,
и хозяйского мыла сырой рафинад,
переезды,
веранды,
газеты,
комоды –
сквозь тебя все пройдет в эти длинные годы.

Воскресания речек,
                            вагонов просветы,
все пропавшие письма, тетради, монеты,
целый город с мороками дел и вещей,
как добыча, застряли в ловушке очей.

А теченье тебя подхватило, несет,
это совесть твоя забивает на все,
за воды звонкий гон,
за барачную мышь,
за плантации белые
                            шиферных крыш.

Смерть тебя отпускает картавой водой,
дозировками брома,
                            стерегущей бедой,
телефонами, бритвою по щеке,
коммунарскою пайкой
в руке.

На тебя смерть оставит громоздкий багаж –
и каркасы домов
                            и дыханье параш,
и погромную оттепель ранней весной,
что еще все летит
над твоей головой.

После мертвых годов, после желтой стерни
из наследства всего уцелеют одни
накопленья зениц,
                            и они
и не Божии
и не твои.

прочней ничего нет чем эти вещи
родней ничего нет чем эти муки
на выезде из города снег ляжет на плечи
коснувшись лица как женские руки

по ветке по перегону катится поезд с востока
плачут губные гармоники женскими голосами
послевоенная плачь же европа это тебе упреки
мужские тесные бары с грустными беглецами

он если даже захочет уже не вернется назад
вода океанов смывает ему глаза
что с него взять ребята
среди блаженной памяти красных пятидесятых

кроме готики заученной прописи
кроме гранаты листовки птицы и пломбы
память заботится копит делает описи
в ту же реку дважды не падает бомба

смирение входит в тело вбивается между лопаток
содрогаются пальцы посуда ноздри
когда застигает смерть когда остается осадок
когда выдыхаешь с последним именем воздух

смерть десна облепит как сахар-песок
терпенье дается спускается свыше
и все затихает внезапно и в срок
да так что и сердце свое не услышишь

Ты ответишь еще сегодня, во тьме трогая теплые буквы,
перебирая их, путая гласные и согласные,
как машинистка в старой варшавской конторе.
Строк тяжелые соты
тускнеют тем золотом, из которого цедится речь.
Пиши, только без остановок, протопчи эти черные тропы
в белых пустотах страницы.
Из ночных долгих странствий никто не вернется
и забытые всеми улитки умирать станут в мокрой траве.

В белых снегах, как в салфетках, задворки Центральной Европы.
Цыганской ленивой пластичности я верил всегда,
не каждому ведь выпадает этот затертый пятак.
Если бы ты заглянула в их паспорта
что пахнут шафраном, горчицей,
если бы ты услыхала их битые аккордеоны,
с запахом кожи и специй арабских,
они говорят – если едешь куда-то,
лишь удаляешься, ближе не будешь, чем есть;
когда граммофонов кончаются песни,
то масло из них вытекает,
как красный суп
из пробитых консервов.

Время и вправду проходит, но только так близко,
что, присмотревшись, различаешь
его потерявшие упругость волокна
и шепотом повторяешь за ним его фразы,
словно хочешь, чтоб после, когда-то,
твой голос узнав, можно было сказать -
тяжелая, как бомбовоз, так подымалась эпоха,
так развернулась, за бортом оставляя
планеты погасшие и коммутаторов сбои,
с плесов подняв диких уток,
что разлетаясь, перекричали
грузчиков,
бога
и баржи.

В институте ты выбрала курс и теперь тебе следует знать –
культура начала столетья
уже отпечаталась венами на твоей осторожной руке,
укоренилась на сломах жестких волос,
что собраны кое-как на ветру, над пальцами взвеяны,
как рукомойника теплые струи,
как разноцветные бусы из глины над пепельницами и чашками чая,
как осеннее длинное небо
над кукурузным полем.

На зеленые вспышки овощей,
за двумя подростками, что взялись за руки,
идти по вечернему супермаркету –
девочка выбирает лимоны и сладкий перец,
дает подержать своему парню, и, засмеявшись, кладет обратно.
На часах без десяти десять, они долго ссорились,
она хотела от него уйти, он уговорил ее остаться;
в карманы натолканы зеленые предметы,
золотые ассирийские монеты, анальгетики,
сладкая любовь, колдовская паприка.

Вынесите наружу, ну, вынесите влажную душу,
каждый умерший плод, земляничную кровь.
Рыба, попавшая под винты старых пароходов в южных штатах,
фаршированная серьгами и шпильками панков,
стонет от кофеина в жабрах, от черных болезней, зеленого света, словно просит:

вынесите, ну, вынесите меня отсюда к ближайшей стоянке,
ближайшему автосервису, к ближайшему холодному океану;
словно показывает, выгибаясь влажными душами,
пока винты в небесах над вечерним супермаркетом
кроят набухший соками воздух и кофеин запекается под ногтями:

вынесите, ну, давайте, спрячьте в карманах теплые зеленые вспышки,
положите под язык серебро и золотые монеты,
к ближайшему убежищу, ближайшему стадиону,
кровь за кровь, господь нас зовет, шевеля плавниками.

Потому что так, как он схватился за нее,
я не смогу никогда ни за кого схватиться,
мне не дает безразлично пройти мимо эта мертвая плоть,
я слишком долго не решался, не в силах двинуться,
чтобы теперь не пойти за ними.

Ты ведь знаешь, что их ждет, правда?
Там, где ты сейчас, там, где ты оказалась,
ты можешь все сказать им заранее –
еще два-три года золотого полудетского замирания в июльской траве,
растрачивания монет на отраву, и все –
память заполняет в тебе место, где была нежность.

Потому что так, как она боится за него,
я не смогу никогда ни за кого бояться,
потому что с такой легкостью, с какой она кладет ему в руки
эти теплые лимоны, я не смогу никогда никому ничего отдать;
пойду и дальше за ними
в долгих изнурительных сумерках супермаркета,
наступая на желтую траву,
держа в руках мертвую рыбу,
отогревая ее сердце
своим дыханием,
отогревая свое дыхание
ее сердцем.

Мормоны построили
церковь рядом с театром, разбили
пару клумб, многие теперь договариваются
встретиться именно там;

веселые, улыбчивые мормоны в строгих
костюмах, бледные после кровавых сумасшедших
уик-эндов.

В этих новых церквях явно что-то делают с кислородом -
их прихожане собираются поутру, вынимают
все эти шаманские штуки, окровавленные пружины,
хромированные крюки, на которые

вешают жертвенные радиоприемники,
пишут кровью на стенах –

того, кто дошел до этого места, уже не остановит наш голос,
того, кто прочел эти надписи на стенах, уже не спасет ни одно учение,
идя по кровавому следу своей любви, помни
о ядовитых змеях, что лежат на дне пакетов с биомолоком.